Галина Данилова - Нет повести прекраснее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте

Саша стал звонить другу Витьке, тот должен был ему деньги. Если не вернет сейчас долг, пусть даст списать физику и математику. Завтра должны спросить по истории, надо почитать, историчка не скупая на оценки, много не спрашивает. Он набрал номер телефона: «Привет, Витек! Дома сидишь? Хотел к тебе зайти, потом к Смирнову. Он в больницу поехал, что ты говоришь? Какой сознательный, надо у него учиться. Тетя заболела, значит, дома нет. Хотел у него математику переписать! А ты мне долг сегодня отдашь? Еще подождать? А сколько еще ждать, неделю, две? Тогда пойдут проценты. Давай мне физику списать, ты в ней сечешь. А то на меня физик глядит, как удав. Сейчас к тебе забегу».

Проходя мимо кухни, остановился.

— Мам, я к Витьке побежал, мы с ним будем вместе физику учить, он соображает. Приготовь что-нибудь вкусненькое.

— Каждый раз тебе подавай что-нибудь вкусненькое, — она мыла посуду. — Не знаю, ты такой привередливый.

— Ну, ладно, пожарь картошку с грибами, хочу грибов.

Он надел куртку и побежал по лестнице, не стал дожидаться лифта.

Она сидела у окна в классе и наблюдала: во дворе гуляли две пожилые женщины с собаками, и собаки были старыми, едва плелись за хозяйками.

Урок истории был последним. Историк, Семен Иванович, встал и строго осмотрел класс, сейчас начнет жизни учить, заключила Алла. Всегда ко всем привязывается, критикует, можно подумать — сам идеальный. Посмотрел бы на себя: шея длинная, как у жирафа, нижняя челюсть, как у бульдога, волосы торчат, глазки малюсенькие. Почти старый, уже за пятьдесят, а в таком возрасте мужчины все плохо смотрятся.

— Сыроежкина, — обратился он к ней, — опять в окно смотрит, надо тебя вызвать и узнать твои глубокие знания. Учителя надо слушать, а не в окно глядеть.

— Я не гляжу, — робко ответила. — Вас слушаю.

— Что-то не видно. А из Стеклова получится великий художник, всегда рисует. Ты, наверное, и мой портрет нарисовал? — он подошел и стал смотреть на рисунок.

— Еще чего! — Стеклов закрыл рисунок рукой. — Зачем мне вас рисовать? Если хотите — нарисую.

— Неужели нарисуешь? — Семен Иванович усмехнулся. — Был бы рад.

— Надо попробовать, — смутился Стеклов и оробел, что согласился.

— А вот еще у нас сидит великий боец, Алексеев, — переключился на другого учащегося учитель. — То одного стукнет, то другого.

— А чего они задираются! — оправдался Алексеев. — Сами лезут.

— Ко мне не лезут, а к тебе все лезут. Тебе надо бороться со своей внутренней стихией, в тебе она бушует и покоя не дает.

— С какой еще стихией? — задумался Алексеев и заморгал. — Это как понять? Стихия — это буря, а я человек.

— Ты человек, как сказал классик — это звучит гордо. Но тебе надо заняться своим воспитанием. Ты не воспитан, грубишь, со всеми дерешься, а уж как ты учишься — лучше не говорить.

— Чего вы ко мне пристали: плохо учишься, грубишь. Нужна мне эта учеба, надоела.

— Вот-вот, учеба тебе не нужна, ничего тебе не нужно. Это и есть твоя стихия. Драться и ничего не делать.

— Какая еще стихия? Я понимаю, что это землетрясение. А я здесь при чем? — грубо возражал Алексеев.

— Я тебе и говорю, что надо обуздывать себя, учить историю, в которой много назидательного. Когда я учился, мы никогда не грубили учителям, потому что уважали. Мы были воспитанными, серьезными, не пререкались, как вы. Куда мы с такими, как вы, катимся? Подумать страшно! Учиться не хотят. Вместо того, чтобы объяснять новый материал, я переговариваюсь с Алексеевым.

— А вы не переговаривайтесь. Мы, может, тоже будем хорошо работать, и строить красивую жизнь, — вмешался Стеклов.

— А что ты понимаешь под красивой жизнью? — историк покраснел от гнева.

— Чтобы денег было много и машина дорогая, по ресторанам ходить, можно и в казино поиграть…

— Хватит, достаточно, — историк стукнул по столу ладонью. — Выходи из класса, дай мне начать вести урок. Если не выйдешь, я скажу, что ты его сорвал!

— Ладно! Выйду, — Алексеев взял сумку. — В коридоре погуляю, не нужна мне эта история.

— Невозможно работать в такой обстановке, — стал себя успокаивать Семен Иванович. — Сегодня у нас новая тема — «Партизанская война». С первых дней войны началась борьба против захватчиков на оккупированной территории СССР. Налаживалось комсомольское и партизанское подполье. К концу 1941 года в тылу врага действовало около 65 тысяч коммунистов. Партизанские отряды совершали диверсии, разрушали железные дорого и мосты, вели разведку.

В классе наступила тишина, немногие записывали то, что говорил Семен Иванович. Говорил он медленно и отрешенно, глядя поверх голов на стену, где висел портрет маршала Жукова.

Когда Алла входила в подъезд своего дома, то чуть не наступила на серого котенка, сидящего у лестницы. Котенок был лохматый и круглый, как шарик.

— Откуда ты взялась, киска? — обратилась она к котенку. — Что ты здесь делаешь? Тебя, я думаю, выкинули, — она погладила котенка и взяла его на руки. — Пойдем ко мне, я тебя покормлю.

Она посадила его на ладонь и стала рассматривать: он был чистенький и смотрел на нее большими зелеными глазами.

Она принесла котенка домой, оставила в прихожей, на половике. Дома никого не было. Мама работала, а отец уехал на дачу, наводить порядок.

В кухне она налила в блюдце молока, покрошила хлеба и отнесла котенку. Он осторожно понюхал и не стал есть, задумался.

Она вернулась на кухню, подогрела суп, поела, вымыла посуду, оставшуюся с утра. Потом ушла в свою комнату, взяла плед, легла и уснула.

Когда проснулась, то повернулась на бок и услышала писк — она придавила котенка, который прижался к ней, когда она спала.

— Ах ты, крошка, ко мне пришел, замерз, решил погреться.

Она легла на спину, посадила его на живот, стала гладить, он заурчал. Приятно гладить маленькую киску, ей хорошо и тебе. Она взяла котенка, чтобы определить, мальчик это или девочка. Это была девочка.

Когда вечером вернулась с работы мама, она показала ей котенка и спросила разрешения: можно ли его оставить? Та согласилась. Но предположила, что котенок мог от кого-то убежать и, если хозяева найдутся, придется его вернуть.

За ужином она говорили об отце, который не работал, пил самогон, ворчал, ругался. Хотел заняться ремонтом квартиры, но передумал и отправился на дачу: там ему обещали работу, нашелся заказчик, надо было сложить печь-камин. Они устали от его пьянства и ворчания. Он занимал деньги и говорил, что рассчитается. Иногда он ходил по району и собирал металлические банки, сдавал и получал рублей 50–60. Свой запой он определял безработицей, которая его постигла в критический период, когда он начал стареть.

— Я без бутылки не человек. Тебе, женщина, этого не понять, — жаловался он и смотрел на нее угрюмо.