Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Возвратившись, друзья мои устроили бурные дебаты, из которых я понял, что всем решительно понравилась Вика. Но при чем же здесь Вика? — думал я с изумлением, как будто только сейчас заметил, что девушек было две. И что значит «понравилась»? Я не испытывал ничего похожего, и тем не менее все было просто и ясно как день, и эта ясность позволила мне сказать через два месяца Лене: «Если у меня когда-нибудь будет жена, то это будешь ты!».

Но возвращусь в монастырь.

Настоятелем Свято-Успенского скита первоначально был назначен отец Нифонт. Впоследствии из-за этого назначения ему много пришлось пострадать и, кажется, даже побывать под запретом. Причина этих «гонений» кроется вот в чем. Отец Нифонт был монахом в миру. Тщедушный, субтильного телосложения, он тем не менее отличался твердостью убеждений, которые сложились в нем, несомненно, под влиянием духовного отца, схиархимандрита Зосимы (Сокура). Отец Нифонт — сам человек целомудренный и обязательный — всячески уклонялся от возложенного на него игуменства, прежде всего потому, что монастырь (а тем паче современный, находящийся на перекрестке множества интересов) не вправе даже именоваться монастырем, если он лишен серьезного духовного окормления. Проще говоря, монастырь, по словам отца Нифонта, начинается с опытного духовника и не иначе. Возложить же ответственность за наше духовное воспитание на себя отец Нифонт благоразумно отказывался. Ему самому на тот момент не исполнилось еще и тридцати лет… Все это привело к тому, что в конце концов, когда в монастыре начались и были пресечены дисциплинарные беспорядки, отец Нифонт, по существу не имевший к ним никакого отношения, должен был один за всех понести наказание…

На моей же памяти он исправно совершал службы и повседневные требы с отцом Сергием в бахчисарайском Свято-Никольском храме. Иногда прямо во время Литургии у него случались приступы астмы, так что тяжело было смотреть, как он мучается, стараясь соблюсти необходимое благочиние и довести до конца службу Только после этого он уходил, ничего уже не видя перед собой, с изможденным и бледным лицом, совершенно мокрый от пота.

Время от времени батюшка поднимался к нам в монастырь и очень скоро своим приветливым, добрым нравом приобрел наше общее расположение. Он никогда не требовал, не настаивал ни на чем, но и не закрывал глаза на душевные недуги, оказывая посильную помощь в их врачевании. В любой ситуации он оставался самим собой и всегда проявлял искреннее участие в нашей судьбе. Даже после оставления монастыря он продолжал навещать меня еще много лет, вплоть до своего отъезда на Афон в 2000 году.

Говорил он елейным, высоким голоском, точно выпевая слова, хотя совершенно был лишен музыкального слуха. Как сейчас вижу его кроткую, радостную улыбку и слышу: «Ну, здравствуйте, дороги-ие мои-и…».

Вообще, он был, если можно так выразиться, монах от природы. Сама внешность его: тонкие русые волосы, жиденькая бороденка, хилая грудь, а также простодушный ласковый смех, открытый и ясный взгляд — все свидетельствовало об особом призвании, так что невозможно было даже и представить его кем-нибудь еще, кроме монаха. Университетская образованность сочеталась в нем с какой-то наивной детской непосредственностью. Он мог, например, рассмеяться от всей души чему-то, что способно привести в восторг только ребенка.

Но если собеседник обнаруживал проблему или трудноразрешимый вопрос — батюшка повторял свое неизменное благостное: «Ну ничего, ниче-го-о…» — и в разговоре мягко, ненавязчиво подсказывал возможные пути разрешения возникшей проблемы. И надо сказать, советы его отличались рассудительностью и благоразумием.

Таков был первый, после семидесяти лет запустения, настоятель бахчисарайского Свято-Успенского монастыря.

Итак, мы стали жить-поживать. Из чего же состояла наша жизнь? Вставали мы по монастырским меркам не слишком рано — часов в семь, в восемь, если не надо было идти в Бахчисарай к утренней службе. Вычитывали правило, завтракали и принимались за свои дела: кто-то занимался уборкой, кто-то готовил обед, кто-то колол дрова и таскал уголь… Вообще, круг «послушаний» определялся потребностями нашего общежития. Никто никого не назначал, каждый занимался тем, что ему было по душе и по силам. Однако я сразу оговорюсь, что вовсе не считаю такое вольное существование нормальным для монастыря. Скорее наоборот — именно в нашей «свободе» и таился изначально залог будущих бедствий.

Но пока все шло хорошо. После обеда можно было поспать часок или почитать. Иногда я отправлялся бродить по окрестностям, собирал сухие веточки можжевельника и затем долгими вечерами вырезал, обтачивал вручную шарики для четок, сочетая это поделье с молитвой, которую повторял тихонько, в то время как кто-нибудь читал вслух или рассказывал очередную историю из своей жизни.

Так безмятежно тянулись за днями дни, и причину этой идиллии следует искать в нашем первоначальном единомыслии. Все мы оказались в монастыре, влекомые тоской по Богу, и именно она формировала, организовывала поначалу естественным образом всю нашу жизнь. Когда же тоска эта в известной степени улеглась, из душевного подполья выступили разноречивые, таившиеся до времени человеческие страсти, наклонности и пороки — те самые демоны, которые стремятся погубить всякое благое начинание и борьба с которыми совершенно невозможна без руководства опытного наставника. Надо сказать, что этот печальный период нравственного разложения я застал лишь в самом его начале, а потому не стану о нем слишком распространяться. Лучше продолжу повествование о днях, которые ему предшествовали и которые по сей день, подобно чистому роднику, питают добрую память моей души.

Однажды утром, примерно через неделю после нашего водворения в монастыре, кто-то — по-моему, Максим — вбежал запыхавшись в дом и сообщил:

— Там… эти… — он показал руками, — с камерой приехали. Снимать собираются.

— Да кто «эти»? Киношники, что ли?

— Нет, ну этот… Молчанов — во! «До и после полуночи», знаешь?

Все мы, конечно, знали и эту программу, и ее популярного ведущего.

— Ну что, пойдем?

Мы стали собираться. Я встал перед иконами, помолился и… взял с собой флейту. Зачем? Причина была одна: мне хотелось рассказать о главном,о том, что переполняло меня, но что я не мог передать словами…

Редкий в то время микроавтобус-иномарка, отражая мир безупречностью своей полировки, стоял на заснеженном пятачке.

Мы стали подниматься в пещерный храм, откуда уже доносились оживленные голоса. Перед последним лестничным пролетом мы остановились, не желая мешать, и присели на широкий каменный подоконник.