Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Я вернулся к роднику, устроился неподалеку и вот — сижу, прислонившись к скале, и смотрю, слушаю блаженнейшую тишину…

Передо мной — залесенный склон и далеко внизу — полоса поля. Его не засеивали в этом году, и оно заросло разнотравьем. За полем, вдоль него, тянется тонкая полоса дороги. Вот она сворачивает к Мангупу и скоро теряется в лесу. Мангуп прямо напротив меня, громоздится своими утесами. Отсюда хорошо видны два из них — Дырявый и «Мыс ветров».

До самого горизонта, очерченные закатными тенями, лежат холмы, за ними в легкой дымке тянутся гряды дальних гор. Известковые скалы благодушно розовеют в закатных лучах, как старики, улыбающиеся младенческому лепету.

Тишина состоит из стрекотания кузнечиков, из набегающего по временам ветерка и шелеста листвы… из густого жужжания разных комах [71] От украинского «комаха» — насекомое. , торопящихся на ночлег и то и дело суетливо пролетающих мимо.

Перед самым закатом с непостижимой скоростью, со свистом и стрекотом начинают носиться стрижи. Вечереет…

Вот одна за другой зажигаются звезды. Первая — самая яркая, горит не мигая, уверенно и ровно. За ней появляются другие; они переливаются, вспыхивают разными цветами — красным, зеленым и синим… Кажется, что эти звезды вырезаны из фольги и где-то бесконечно далеко на них дует ветер и потому они переливаются.

Вместе со звездами просыпаются и начинают выводить свои трели сверчки. Сначала благообразно и чинно, каждый сам по себе: один, потом в отдалении ему вторит другой, третий… Они как будто хотят рассказать что-то важное, но вот начинают торопиться, спешить, перекрикивают друг друга и в конце концов уже трещат наперебой, так что в их надрывном гомоне ничего нельзя разобрать.

Наконец поднялась луна. Из багровой она постепенно сделалась белой, налилась и засияла во всем своем великолепии. В темноте свет ее так ярок, что на белый известняк скалы ложатся черные тени травы-сухостоя, кустов и деревьев.

Я сижу и молюсь, сокрушенно и радостно.

Как хорошо!..

Я не знаю, что будет дальше… Будет ли когда-нибудь на этом месте настоящий монашеский скит… или «частная» келейка приходского священника, временное убежище от суеты и молитвенное пристанище… а может быть, так и зарастет это место бурьяном, погрузится в привычный свой вековой сон… Но я знаю точно, что есть та высота, тот ясный и чистый свет, та радость неизреченная, к которой нужно, обязательно нужно стремиться, карабкаться, ползти — пусть даже со слезами, и со скорбью, и с премногими трудностями…

И еще я знаю, верю, что это место — даровано Богом как ответ на горячее желание быть с Ним, со святыми Его, которые много веков трудились и молились на этой благословенной земле, а теперь участвуют в нашей вечности, ходатайствуют о спасении и достижении единства с Богом в Его нескончаемой радости.

Смотался на Мангуп. Именно смотался, иначе не скажешь. Выехал из Симферополя электричкой в семь утра, а в три дня был уже дома. Так что одна нога вроде как здесь, а другая — все еще там.

Живешь в городе долгую, нудную осень, потом бесконечную зиму, прихватившую прицепом еще и март, и вот выбираешься из человеческой бестолковщины на природу и в первый момент просто немеешь. Понимаешь, что оказался в совершенно ином мире и тебе этот мир знаком даже до черточки, ты соскучился по нему страшно, но понял это только сейчас. Точно просыпаешься от зимней спячки. Подует легонечко ветерок, и ты вдруг отчетливо вспомнишь, что вот этот именно ветерок дул уже год назад… значит, вернулся. Травой пахнет одной, потом другой, а тут, сладко-сладко, цветом — чего? — да ты и не знаешь даже, но узнаёшь, впитываешь жадно, как губка, и наполняешься до краев жизнью забытой, но такой нужной, родной… И так на душе от этого весело, хорошо, что хочется раствориться в этой радости без остатка.

На пригорке, высоко над дорогой, сидит помахивает веточкой пастух, почему-то думается, что самый добродушный человек на селе.

— Ты этава, — спрашивает, — коров там не видел?

— Не, не видел, — отвечаю, хоть и не знаю, где это — «там».

— Ну ладно… — и дальше помахивает.

В лесу, если прислушаться, стоит равномерное, негромкое потрескивание. Это дышит земля, приподнимает своим дыханием высохший палый лист.

Гул шмелей, пролетающих стороной, похож на деловитое, неразборчивое бормотание мужиков.

Птицы — каждая со своим особенным, выразительным стрекотаньем, со своим маленьким отважным правом на счастье. Слышно, как они перекликаются, ищут родные души.

Золотистый жук вскарабкался на свою подружку, и думаешь — надо же, ведь нашел! В огромном — он и не представляет, в каком огромном мире, пусть даже только одной горы, он вылупился где-то бесконечно малый, но не пропал, не сгинул… рос, перебирал терпеливо лапками, усиками шевелил, кумекал по-своему и вот — нашел ту, что искал. Ну разве это не чудо?

Уже наверху, возле самого выхода на плато слышу шорох — кто-то спускается по камням мне навстречу. Я чуть отступил и вижу — беременная девушка в каких-то вневременных одеждах, в такой же шапочке, окруженная козами. Цок, цок — копыта по камням, а я смотрю, и вдруг, как вспышка в сознании: зелень, заросли, девушка с тугим животом, синее небо, блеяние коз — так было всегда. И тогда… В том «тогда», которое я напряженно, мучительно пытаюсь увидеть, познать, открыть для себя… Как мне этого не хватает… Открыть и запечатлеть неистребимо, как память о вечном…

* * *

Когда я долго и неспешно брожу по Мангупу, когда никто не мешает мне думать и чувствовать, я всегда оказываюсь в одном и том же месте. Этого места нет на карте. Это место боли и восхищения. Мне кажется, что прошлое приблизилось, что оно не исчезло, а все так же существует, так же отчетливо и реально, как нынешний день, и в него, вопреки здравому смыслу, можно войти. Реальность этого древнего дня тревожит и мучает меня, но главное, я чувствую в нем что-то, что мы давно и безнадежно утратили. Что-то, что придает жизни особенный, ни с чем не сравнимый вкус: вкус подлинной глубины и смысла, радости и надежды… Я узнаю этот голос, и узнавание его всегда очень ярко и точно. Но я думаю, сами жители тогда не понимали — чем владеют, а если и поняли, то только те из них, кто остался в живых после всего, и только тогда, когда потеряли все, бывшее до того. И в этом смысле у нас с ними так много общего!..

На вечерней службе я с каждением обхожу храм и вдруг за стеклом свечного ящика вижу книгу На ее обложке изображение оптинских новомучеников: иеромонаха Василия, иноков Ферапонта и Трофима. Я им кажу благоговейно, а в памяти — оптинская сторожка, внимательный, молчаливый послушник и «исповедующийся» ему — мальчишка растерянный, больная душа… Когда же это было? Кажется, тысячу лет назад. Но вот — повеяло, дохнуло родным, позабытым — и времени нет. Только вечность живая, сокровенная до срока и неизменная…