Владимир Легойда - Мешают ли джинсы спасению. Опыт современной апологетики

Этот реализм мешает и Гибсону. Все издевательства и избиения, все страшные страдания на кресте не приближают нас к тайне христианства. Евангелие призывает нас любить Бога. «Страсти Христовы» понуждают проникнуться жалостью к человеку, который долго и мучительно страдает…

Да, Христос-Спаситель в принципе неизобразим – тем способом, которым Его пытается изобразить Гибсон. Поэтому такое кино о Христе вряд ли возможно. Оно в любом случае – где-то около Христа. (Но и не против Христа.)

Чувствуете разницу: Запад утверждает: поверьте, это правда было; Восток провозглашает: попробуйте, это есть сейчас. Ибо Иисус Христос вчера и сегодня и вовеки Тот же (Евр. 13, 8). Мы можем не только знать то, что Тайная вечеря произошла, но и участвовать в ней. Участвовать наравне с апостолами…

Я уже слышу слова оппонентов: «Но ведь речь-то не о богослужении! А о кино!» Понимаю, господа. Я ведь и сам это чуть выше сказал. Проблема или, если угодно, ситуация в том, что сильнее переживается христианской культурой, на чем она делает акцент: на символическом и, значит, реальном богослужении или на метафорическом искусстве. Богослужение и кино не альтернативны, но они связаны. Они не могут не быть связанными друг с другом: и в культуре, и в конкретном человеке.

Эмоциональная, страстная мистика западных святых порождает не менее эмоциональное искусство, которое в своем развитии так далеко уходит от Христа, что теперь просто жаждет к Нему вернуться. (Иначе зачем Гибсону снимать фильм?)

Бесстрастная и безмолвная, величественная красота православной молитвы проводит такую жесткую границу между сакральным и профанным, что любая «прямая метафора» (простите за оксюморон) на евангельскую тему считается фальшью.

Что же лучше? Что же правильнее? Мне православный подход ближе. Но не могу я однозначно отвергать и абсолютно все в западноевропейском опыте. Тем более что формироваться он начал задолго до раскола 1054 года. И этим западным путем шли не только «послераскольные» Франциск Ассизский и Фома Аквинский, но и святые неразделенной еще Церкви – Амвросий Медиоланский, Августин Гиппонский, Иероним Стридонский, Григорий Двоеслов и другие. В основе этого пути – вера в факт воплощения Иисуса Христа. В то, что Бог стал Человеком, ходил по земле, ел с блудницами и грешниками. Его видели, с Ним общались, Его могли изображать.

Другое дело, что изображать Христа можно по-разному. Можно, достигая реалистического «эффекта присутствия», а можно – восхищая в Царствие Небесное. Как были восхищены гонцы, посланные в Константинополь князем Владимиром. «Не знаем, на небе или на земле были мы во время Богослужения».

Такой «эффект» достижим только Литургией, только в молитве. Фильм – это не молитва. Поэтому и требовать от него эффекта молитвы странно. Если не делать фильм и богослужение альтернативными, если исходить из того, что современный человек не способен беспрестанно молиться, то многое в оценке фильма Мэла Гибсона меняется.

Хорошо, если фильм заставит человека задуматься о своей жизни. Плохо, если человек заменит Евангелие фильмом. Если, растроганный игрой актеров, так и не сможет изменить свое сердце. Без этого – коренного изменения человека – нет христианства.

Выше я уже писал, что каждый зритель волен пережить и прочувствовать этот фильм по-своему. Хотя пережить и прочувствовать ты способен ровно настолько, насколько готов – духовно, эмоционально, эстетически, интеллектуально – к восприятию произведения искусства. Доктор наук заметит в фильме то, чего никогда не увидит недоучившийся студент; человек, давно и глубоко размышляющий над Евангелием, «прочтет» фильм не так, как тот, кто почти ничего не знает о Христе. И это тоже надо учитывать. Запрограммировать результат невозможно. Это данность, от которой никуда не деться. В этом природа искусства и его основной, на мой взгляд, искус. Поэтому главное – это невозможность абсолютизации какой-либо точки зрения. Ни моей собственной, ни моих уважаемых сторонников и оппонентов. Но само понимание этой относительности и этого искуса уже есть защита от него.

И последнее. Языком искусства является метафора, аллегория. Поэтому, как мне кажется, в стремлении «разаллегоризировать» фильм, в стремлении лишить его метафоричности и сделать максимально документально-реалистичным Гибсон многое теряет. Теряет именно как художник. И в финальной сцене «Соляриса»

Тарковского, когда сын, становясь на колени, припадает к ногам отца, повторяя картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», не меньше евангельского чувства, чем во всем фильме Гибсона. А в «Калине красной» Шукшина, на мой взгляд, намного больше.

…Наверное, было бы интересно попытаться снять фильм по Евангелию, не показывая там ни Христа, ни Богородицу, ни даже апостолов. А снять, так сказать, отраженную реакцию людей. Но это задача уже для другого режиссера.

Верно подмечено: в современном русском языке только о священнослужителях и военных говорят, что они служат, остальные – ходят на работу 87. В военном деле, как и в исполнении священнического долга, центральное место занимает идея служения, являющаяся священной обязанностью как духовенства, так и военных.

Конечно, подобные лингвистические параллели – вещь довольно условная. И все же – насколько случайно подобное лексическое совпадение? Как соотнести христианское учение о любви с неизбежностью убийства на войне; какая модель взаимодействия Церкви и армии выработана русской культурой и, наконец, каковы перспективы взаимоотношений армии и Церкви в российском обществе? Нижеследующая статья – попытка ответа на эти и некоторые другие вопросы.

В современном российском обществе на обывательском уровне еще сохранилась точка зрения, согласно которой христианство, будучи религией любви, последовательно выступает за отказ от насилия в любой форме, а значит, не принимает войну и военные действия. По крайней мере, не должно принимать. Следовательно, христианин не может участвовать в войне, а благословение священниками солдат, отправляющихся в места боевых событий, есть не что иное, как подчинение Церкви государству, но отнюдь не выражение христианского отношения к нравственной трагедии войны. Так ли это? Действительно ли христианскому сознанию присущ или должен быть присущ подобный пацифизм?

Если обратиться к истории православной мысли (да и христианской мысли вообще), то однозначного, догматически оформленного ответа на эти вопросы мы не получим. Более того, поскольку данная проблема находится «вне компетенции» догматического богословия (под догматами в Православии понимаются богооткровенные истины, «преподаваемые людям Церковью как непререкаемые и неизменные правила спасительной веры (курсив мой. – В.Л.)» 88), то говорить о единственно верном разрешении данной проблемы вообще не приходится. По замечанию одного православного богослова, «вопрос о войне, об отношении к ней служителей Церкви принадлежит к числу наиболее трудных и спорных вопросов нашего богословия» 89. Можно говорить, что окончательно этот вопрос неразрешим в силу непреодолимой антиномии, находящейся в центре проблемы «христианство и война»; проблемы, которая, в свою очередь, есть лишь частный случай более общего вопроса: христианство и культура 90.