Анна Кирьянова - Ведерко мороженого и другие истории о подлинном счастье

дети выросли и должны сами зарабатывать на жизнь. Хватит им помогать, пусть сами стараются! Надо для себя пожить. И в собачий приют надоело ездить – раз в месяц не очень трудно отвезти корм, но все равно надоело. И одной старушке, дальней родственнице, седьмая вода на киселе, тоже они перестали давать продукты и деньги – ну, просто надоело, утомительно это. И вообще – надо пожить для себя. Тем более они обеспеченные были. Были. Потому что муж потерял работу внезапно. Его попросили выйти на пенсию – и все. Потом он стал выпивать и хворать. Ругаться с женой, которая тоже как-то постарела и болеть стала. И на работе ее перевели на более скромную должность. И они принялись ездить по врачам и больницам, а все деньги уходили на лекарства. То есть они стали жить для себя, но как-то криво получилось. Они думали, что кто-то их проклял или позавидовал. Но дело не в этом было: они перестали отдавать. И вода в пруду застоялась и протухла; и иссяк ручей, который их питал. Все люди по-разному созданы; одни могут в одно лицо вкусно есть под одеялом. И хоть бы хны. Другие – они доноры, конечно; но в том-то и штука, что донор должен немного крови сдавать – так он устроен. Немного отдавать и немножко делиться все же надо. Старушка много не съест – да она и не просила! И на приют немного надо потратить – копейки. И дети – родные все же; они обойдутся, конечно, и не будут просить – но это нам надо отдавать. Немножко. Своим. Или чужим – кому сами захотим, от сердца… И сейчас у этих супругов все хорошо. Все наладилось. Жить для себя нужно и можно; но маленькое течение добра необходимо. Почти незаметное, но освежающее и спасительное…

это хорошо для здоровья. Меньше шансов заболеть тяжелой болезнью. Если вы не прощаете сознательно и даже думаете о мести – тоже ничего страшного. Это ваше личное право – прощать или не прощать. Бывают такие поступки, которые простить трудно: инцест, убийство, насилие, умышленное изощренное предательство… Все равно сознательное «не-прощение» – это не опасно для здоровья, если есть основания помнить зверства фашистов, скажем. Заболевают не те, кто прощает или не прощает. Заболевают те, кто уверяет себя и окружающих, что они все простили и забыли. Благостно уверяют. Постоянно говорят, что все простили. Постоянно напоминают, что все забыли. Кичатся своей способностью к прощению и перечисляют, как много они простили, как быстро и что именно. И хвалятся своей способностью прощать перед собой и перед другими. И других призывают простить, приводя себя в пример. И в памяти перебирают все проступки других, которые они лично простили. И вознесли молитву о благополучии врагов… На самом деле ничего эти люди не простили. Простить – значит, забыть. И жить дальше своей жизнью. Ну, вспомнишь иногда, расстроишься, а потом забудешь снова. И о прощении вообще не думаешь. А зацикленные на собственном умении прощать люди – вот они и гибнут, и болеют. Потому что обида так и лежит мертвым грузом в подсознании. Как написал один ученый, «они беременны обидой», но не признают свое состояние. Потому только о прощении и говорят. Мучительное состояние для мозга, в котором должны уживаться две противоречивые программы. Так что или прощать искренне. Или не прощать. Третьего не дано. Лицемерие перед самим собой обходится дорого, очень дорого. И иногда лучше сказать: «Это я пока простить не могу. Может, когда-нибудь, а может быть, никогда – не знаю». Этого довольно. Вот с этих слов начинается путь к прощению и освобождению от страданий.

четверть тоски достается уходящему; три четверти – тому, кто остался. Тому, кто ушел, – всегда легче. Больше всего тоскует тот, кто остался. Но иногда уходящий и четверти грусти не хочет брать с собой. И так начинает издеваться над теми, кого решил покинуть, что ахнешь. Он не хочет принимать решение и ответственность. Он налегке желает отправиться. Без ненужного багажа. И провоцирует других, чтобы его выгнали. Предложили развод, разоблачили обман и измену, вознегодовали из-за пьянства или грубости… Не хочется чувствовать себя виноватым; я не хотел уходить, это вы меня выгнали! Выставили за дверь. И теперь я имею полное право не переживать, а отнять у вас все, что захочу. Сами же выгнали. И помогать не буду – чем может помочь бедный изгнанник? И человек ведет себя самым невыносимым образом – провоцирует. Изменяет почти открыто, хамит, пьет, уходит и приходит когда захочет, пренебрегает… И ждет результата; когда его выставят за дверь? А его любят и боятся потерять. И боятся мучений потом – чувства вины и мыслей о том, что надо было потерпеть, смягчиться, найти компромисс… Лучше прямо сказать: «Решение за тобой. Я не буду тебя выгонять. Ни к чему мне три четверти тоски и мука ответственности. Прими решение сам!» Если совсем невыносимо, только это и остается; разоблачить манипуляцию. Иногда это отрезвляет; провокатор теряет свое преимущество. Обычно он не готов к уходу, потому так себя и вел. По крайней мере, уважать начнет в душе того, над кем издевался. Принять ответственность тяжело! А быть изгнанным – гораздо легче…

Не очень сильно. И нет видимых следов от удара. И даже все потом помирились и стали жить дальше. А человек заболел и умер. Как мама Лермонтова, которая горячо любила своего мужа Юрия, красавца и жизнелюба. Доброго, в целом, человека. Сначала молодая жена застала своего мужа в объятиях немки-бонны, которая присматривала за крошкой Мишелем. Это был первый удар. А вскоре муж ударил жену по лицу: за избыточную ревность. Это они из гостей ехали, где папа Лермонтов опять к кому-то с объятиями лез. Красавец был и жизнелюб. Он потом извинился. Он погорячился. Он вспылил. Жена его любила и простила. Но, к сожалению, стала худеть, бледнеть, нервная сделалась, все ходила по комнатам, заложив руки за спину… Потом заболела чахоткой и умерла в 21 год. Хотя удар был несильный. Подумаешь: бонна в объятиях. Подумаешь – кулаком по лицу. Не саблей ведь, не сапогом, не ухватом! Можно пережить! А вот не все могут пережить удары. Даже такие, несмертельные, бытовые: измену или по лицу кулаком. Простят, а потом заболеют и умрут. Тихо, как жили. Не надо никого ударять. Надо щадить близких и не лезть с объятиями к доступным боннам и соседским дамам. Никто не знает, какие будут последствия удара. А малыш остался без мамы и очень плакал; да и жизнь его печально сложилась – начавшись с удара судьбы… У судьбы ударов много; не надо к ним свои прибавлять, так я думаю.

Унизить. Да что там человека: обезьянки прекрасно видят, кому из них дают сладкий виноград, а кому – огурец. И обижаются на огурец. Не хотят задание выполнять… Или искусствовед Пунин, второй муж Ахматовой, за столом говорил, когда Лев Гумилев, маленький мальчик, тянулся за маслом: «Масло только для Ирочки!» Для его дочки. И в семье Цветаевой масло доставалось только сыну и мужу. У мужа туберкулез был, а сын – маленький. Поэтому старшей, Але, масло нельзя было брать. Да не ставьте тогда на стол это пресловутое масло! Дайте его больным как лекарство, лично. Пусть едят, конечно; раз такое дело. Но на стол ставить не надо, чтобы окриком останавливать того, кто к маслу потянулся. А это не для него! Всю жизнь люди такое помнят. Понимают, что шоколад и икру давали слабым. Хлипким. И очевидно, более любимым… Не из-за еды обижается горько человек – из-за любви. Из-за того, что его настолько меньше любят, что на его глазах пичкают кого-то икрой, маслом, шоколадом, а ему не предлагают. Не в еде дело. Лучше сварить на всех кастрюлю борща или казан плова и всем дать поровну. А шоколадку разделить между детьми – не пойдет на пользу шоколад слабому, если кто-то сидит и смотрит. Может, добрая обезьянка сама свою порцию винограда слабенькой отдаст, но пусть сама, от души. Пусть никто не чувствует себя менее любимым, ни обезьянка, ни ребенок, ни взрослый. Это очень обидно – унижение едой. Очень. И за одним столом надо всем давать поровну…