Пико Айер - Искусство покоя. Захватывающие приключения в полной неподвижности

Иногда я возвращался в монастырь в разгар зимы, и погода в момент моего приезда была ненастной. Дождь всю ночь барабанил по металлической крыше моего трейлера. Сквозь панорамное окно ничего было не разглядеть, кроме влажной пелены. Я целыми днями не видел и не слышал ни одной живой души, и это казалось мне тяжким испытанием, настоящей пыткой одиночеством. Ливень не утихал ни на секунду, и я даже не мог выйти наружу. Так что я сидел, укутанный пеленой тумана, одновременно запертый и потерянный, и думал о том, как легко внешняя среда может стать отражением – или даже катализатором – внутреннего состояния.

“Путь созерцания – это вообще не путь, – сказал однажды Томас Мертон. – Если идти по этому пути, ничего достигнешь”. Один из законов неделания гласит, что “если вы приступаете к медитации, чтобы обрести новый взгляд на что-то или, хуже того, найти счастье, то вы не найдете ни того ни другого – ибо ни того ни другого нельзя найти, пока вы, в каком-то смысле, не обновитесь”. Все это звучит несколько парадоксально, и подобные сентенции так же сложно понять, как иной дзенский коан, но думаю, что я уловил основополагающий посыл: сидящий в неподвижности обычно занят мыслями о том, чего ему не хватает и чего следует достичь. А то, что у него есть в настоящий момент, запросто может казаться ему чем-то совершенно ничтожным.

Однажды ранним утром в начале лета я приехал в Луисвилл, где меня встретил один мой добрый друг, и мы вместе отправились к монастырю, где больше четверти века проживал Томас Мертон. Очень скоро город остался далеко позади, и мы ехали мимо бескрайних зеленых лугов, на которых время от времени попадались редкие дома, перед которыми возвышались кресты (или щиты с цитатами из Библии). Когда мы добрались до знаменитой обители – она выглядела мрачной и неприветливой, словно угрюмая викторианская больница для душевнобольных, – высокий молчаливый монах, ученик Мертона и один из последних людей, который знал его лично, предложил нам осмотреть скит, где отец Луи (монашеское имя Томаса Мертона) провел большую часть последних двух лет своей жизни: даже монастырь братьев-молчальников казался слишком шумным местом для этого непреклонного аскета… “Уж коли в наш век толпы я выбрал себе путь отшельника, – писал Мертон, – не самый ли большой грех – жаловаться на присутствие других людей у порога моего уединения? Разве я так слеп, чтобы не видеть, что уединение и есть их главная потребность? Но и они – если тысячами устремятся в пустыню, как смогут они пребывать там в одиночестве? Что хотят они там увидеть?” [1]

Мы прошли через монастырское кладбище и двинулись через поле. Внезапно наш сопровождающий заговорил: “Последние три года.

Я влюблен… – он выдержал паузу, – …в женщину по имени Эмили Дикинсон”. Он посвежел и приободрился, произнося эти слова, словно сбросил с плеч часть груза своих семидесяти с лишним лет.

Мы не нашли, что ответить, и проследовали за монахом к довольно ветхой маленькой хижине “в тени большого кедрового креста”, как писал о ней сам Мертон. Сбоку к хижине примыкал сарайчик, а спереди было пристроено крохотное крыльцо.

Помещение – сравнительно просторное для монашеской кельи – было обставлено чрезвычайно скромно. Наш гид присел на единственный стул и прочел вслух несколько строк из Рильке. «…Мир, всегда и только, и никогда не открывается Нигде; нет, не со знаком минус: та чистота, та неподвластность никому, что только дышит и бесконечно знает ”. [2]

Затем прозвучали стихи Эмили Дикинсон:

Наконец наш сопровождающий встал и взял с полки какую-то книгу. “Когда я показываю посетителям это место, я всегда читаю им какой-нибудь кусок из дневников отца Луи, – объяснил он. – Чтобы его дух тоже присутствовал в нашей компании. Чтобы мы могли ощутить его присутствие”.

Он наугад открыл страницу и принялся читать.

“Мы поели сельди и ветчины (не слишком-то много еды!), пили вино, читали стихи, говорили о себе, но в основном занимались любовью, любовью, любовью – пять часов подряд. Хотя мы раньше много раз объяснялись по этому поводу и договорились о том, что наша любовь должна и впредь оставаться целомудренной и что эта жертва необходима, все-таки в конце мы довольно сильно распалились. Однако это не казалось чем-то неправильным, а, напротив, в высшей степени верным. Так или иначе, теперь мы любим друг друга и нашими телами, то есть полностью, и я в полной мере ощущаю ее сущность (за исключением ее пола), как всецело свою”.

Это был фрагмент из пятого тома печатного издания дневников – самой поразительной части сочинений этого аскета, которому не всегда удавалось скрыть свой гнев и страсть. В возрасте 51 года Мертон отправился в больницу святого Иосифа в Луисвилле, где ему предстояла операция на спине. Эта поездка претила ему с самого начала: “Не ожидаю большой помощи от врачей и их проклятых таблеток”, – записал он, а утром, непосредственно перед отъездом, добавил, словно чтобы успокоить себя: “Я только начинаю укореняться в одиночестве”. Сожалел он лишь о том, что если умрет в больнице, то “потеряет предстоящие годы одиночества, которые были бы возможны”. Однако очень скоро (после почти четверти века, проведенного в монастыре без всяких контактов с внешним миром) отец Луи по уши влюбился в “очень дружелюбную и увлеченную” двадцатилетнюю студентку-медсестру, которая выхаживала его после операции.

Сотни страниц дневника, на которых он изливает свои чувства к ней, мучительно трудно читать: кажется, что этот мудрый человек, столько знающий об истине и покое, снова превратился в подростка, который ворочается в постели, не в силах уснуть, стоило только ему встретить любовь, которой он не знал с момента принятия обета целомудрия. Он начал забрасывать девушку письмами и разными просьбами, тайком звонил ей из кабинета келаря, пока его братья-монахи ужинали. Когда другой монах случайно услышал его разговор, он покаялся своему многострадальному настоятелю (“но только в телефонных звонках!”), однако продолжал рассказывать своей M., как он бросит свои обеты и поселится с ней на необитаемом острове.

“Меня переполняет умиротворение (тогда как в минувшее воскресенье сама мысль о том, что это может случиться, вселяла в меня боль и панику). Я снова спасовал перед какой-то опасной бабской мудростью, которой в совершенстве владеет M.: она инстинктивно нащупывает во мне рану, которая больше всего требует ее нежности, и обрушивает на нее всю свою любовь. Я не чувствую себя нечистым; напротив, это как будто очищает меня (так я и сказал на днях в “Семи словах”, которые написал для Неда О’Гормана). Мне видится, что моя сексуальность каким-то образом снова стала подлинной и пристойной после долгих лет исступленного ее подавления (и хотя я думал, что полностью ее контролирую, это была всего лишь иллюзия)”.