Просветляющая книга. Спешите любить

— Боль не отпускает меня ни на минуту, — грустно призналась женщина. — Иногда мне кажется: еще немного, и я не выдержу. Вы представляете себе, что значит постоянно жить с болью?

— Очень даже представляю, мэм, — кивнул Рэлстон. — В свое время я потерял глаз, и мне казалось, что кто-то прожигает мне глазницу раскаленным железом.

— Но у вас вид счастливого человека, — удивленно произнесла старушка. — Как же вам удалось такое?

К этому времени они уже оказались у вагона, и Рэлстон отыскал ее место.

— Все дело в молитве, мэм, — пояснил Янг. — Молитва поистине творит чудеса.

— Неужели молитва может снять боль? — недоверчиво спросила женщина.

— Ну, может, она и не снимает боль полностью, но помогает ее забыть, пересилить ее. Молитесь, мэм, и я тоже стану за вас молиться, может, мы и победим боль.

К этому времени слезы на лице старушки высохли, она взяла Рэлстона за руку и ласково сказала:

— Спасибо, вы мне очень помогли.

Примерно год спустя, когда Рэлстон нес дежурство на вокзале, его попросили подойти к справочному бюро. Там его поджидала молодая женщина, которая сказала:

— У меня умерла мама, и перед смертью она рассказала мне, как вы ей помогли, когда в прошлом году доставляли ее к поезду в инвалидной коляске. Она сказала, что будет помнить о вас, даже когда покинет этот мир и уйдет в вечность. Она была потрясена вашей добротой и отзывчивостью. Она просила меня отыскать вас и сообщить об этом.

Тут молодая женщина не выдержала и разрыдалась. Рэлстон тихо стоял, наблюдая за ней. Затем он сказал:

— Не плачьте, мисс, не надо. Вам не следует плакать. Лучше прочтите благодарственную молитву.

Молодая девушка удивленно посмотрела на него и спросила, за что же ей благодарить Всевышнего.

— Многие становились сиротами в куда более раннем возрасте, чем вы, — сказал Рэлстон. — Вам очень повезло. Вы долго общались с вашей мамой, да и теперь она незримо присутствует рядом с вами, и так будет всегда. Может быть, — добавил он, — она сейчас слышит нашу беседу.

Тут рыдания женщины прекратились, слезы высохли. Доброта и отзывчивость Рэлстона сделали для дочери то же, что в свое время и для матери. И на этом огромном вокзале, среди тысяч и тысяч людей они оба ощутили незримое присутствие Того, Кто вдохновил этого удивительного человека в красной фуражке носильщика передавать тепло своей души другим людям.

«Там, где есть любовь, там и Бог», — говорил Лев Толстой, и я лишь могу добавить: там, где Бог и Любовь, там и счастье. Поэтому, если хочешь быть счастливым, умей дарить любовь».

Третья история, с которой я хочу вас познакомить, — отрывок из книги известного русского писателя Константина Паустовского «Начало неведомого века».

«Недавно знакомый писатель рассказал мне удивительную историю. Писатель этот вырос в Латвии и хорошо говорит по-латышски. Вскоре после войны он ехал из Риги на взморье на электричке. Против него в вагоне сидел старый, спокойный и мрачный латыш. Не знаю, с чего начался их разговор, во время которого старик рассказал одну историю.

— Вот слушайте, — сказал старик. — Я живу на окраине Риги. Перед войной рядом с моим домом поселился какой-то человек. Он был очень плохой человек. Я бы даже сказал, он был бесчестный и злой человек. Он занимался спекуляцией. Вы сами знаете, что у таких людей нет ни сердца, ни чести. Некоторые говорят, что спекуляция — это просто обогащение. Но на чем? На человеческом горе, на слезах детей и реже всего — на нашей жадности. Он спекулировал вместе со своей женой.

Да. И вот немцы заняли Ригу и согнали всех евреев в гетто с тем, чтобы часть убить, а часть просто уморить с голоду. Все гетто было оцеплено, и выйти оттуда не могла даже кошка. Кто приближался на пятьдесят шагов к часовым, того убивали на месте. Евреи, особенно дети, умирали сотнями каждый день, и вот тогда у моего соседа появилась удачная мысль — нагрузить фуру картошкой, «дать в руку» немецкому часовому, проехать в гетто и там обменять картошку на драгоценности. Их, говорили, много еще осталось на руках у запертых в гетто евреев. Так он и сделал.

Перед отъездом он встретил меня на улице, и вы только послушайте, что он сказал. «Я буду, — сказал он, — менять картошку только тем женщинам, у которых есть дети». — «Почему?» — спросил я. «А потому, что они ради детей готовы на все и я на этом заработаю втрое больше».

Я промолчал, но мне это тоже недешево обошлось. Видите? — Латыш вынул изо рта потухшую трубку и показал на свои зубы. Нескольких зубов не хватало. — Я промолчал, но так сжал зубами свою трубку, что сломал и ее, и два своих зуба. Говорят, что кровь бросается в голову. Не знаю. Мне кровь бросилась не в голову, а в руки, в кулаки. Они стали такие тяжелые, будто их налили железом.

И если бы он тотчас же не ушел, то я, может быть, убил бы его одним ударом. Он, кажется, догадался об этом, потому что отскочил от меня и оскалился, как хорек.

Но это не важно. Ночью он нагрузил свою фуру мешками с картошкой и поехал в Ригу в гетто. Часовой остановил его, но, вы знаете, дурные люди понимают друг друга с одного взгляда. Он дал часовому взятку, и тот сказал ему: «Ты глупец. Проезжай, но у них ничего не осталось, кроме пустых животов. И ты уедешь обратно со своей гнилой картошкой. Могу идти на пари». В гетто он заехал во двор большого дома. Женщины и дети окружили его фуру с картошкой. Они молча смотрели, как он развязывает первый мешок. Одна женщина стояла с мертвым мальчиком на руках и протягивала на ладони разбитые золотые часы. «Сумасшедшая! — вдруг закричал этот человек. — Зачем тебе картошка, когда он у тебя уже мертвый! Отойди!» Он сам рассказывал потом, что не знает, как это с ним тогда случилось. Он стиснул зубы, начал рвать завязки у мешков и высыпать картошку на землю. «Скорей! — закричал он женщинам. — Давайте детей. Я вывезу их. Но только пусть не шевелятся и молчат. Скорей!»

Матери, торопясь, начали прятать испуганных детей в мешки, а он крепко завязывал их. Вы понимаете, у женщин не было времени, чтобы даже поцеловать детей. А они ведь знали, что больше их не увидят. Он нагрузил полную фуру мешками с детьми, по сторонам оставил несколько мешков с картошкой и поехал. Женщины целовали грязные колеса его фуры, а он ехал не оглядываясь. Он во весь голос понукал лошадей, боялся, что кто-нибудь из детей заплачет и выдаст всех. Но дети молчали.

Знакомый часовой заметил его издали и крикнул: «Ну что? Я же тебе говорил, что ты глупец. Выкатывайся со своей вонючей картошкой, пока не пришел лейтенант». Он проехал мимо часового, ругая последними словами этих нищих евреев и их проклятых детей. Он не заезжал домой, а прямо поехал по глухим проселочным дорогам в леса за Тукумсом, где стояли наши партизаны, сдал им детей, и партизаны спрятали их в безопасное место. Жене он сказал, что немцы отобрали у него картошку и продержали под арестом двое суток. Когда окончилась война, он развелся с женой и уехал из Риги.