Сатпрем - НА ПУТИ К СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСТВУ: Очерки экспериментальной эволюции

Но что затмевает наше видение? С тем же успехом можно спросить: «Что затмевает линейное видение сороконожки?» Или что затмевает лотос в его семени? Вселенная постепенно развертывается перед нашими глазами, но наши глаза в действительности являются всевышним Взглядом, скрывающимся от самого себя, чтобы видеть в вечности веков и миллионами глаз, и под миллионами цветов и обликов, уникальное совершенство, которое он видел в вечную белую секунду. Мир един , это одна целостность, даже ученые говорят нам это, и они пытаются вывести уравнение этого единства; и чтобы восстановить это единство, они делят и делят до бесконечности, или почти до бесконечности, они касаются бесконечно малого и еще меньшего, касаются необъятности и еще более обширной необъятности. Но это единство не является ни добавлением, ни сведением на микроскопический уровень, как вечность не является бесконечным числом лет, а безмерность не исчисляется километрами. Это единство здесь, полностью, в каждой точке пространства и в каждую долю времени, как и во всех собранных бесконечностях и в сложенных необъятностях. Каждая точка содержит все, каждая секунда есть вечность, которая взирает на саму себя. И мы, находящиеся в этой точке и в эту секунду, мы вечны и полны, и вся земля, все галактики проходят через нашу сущностную точку, и вечный лотос сияет в нашем сердце — только мы не знаем этого, мы постепенно узнаем это. И не достаточно знать это в своей голове или в своем сердце, надо знать это в своем теле. Тогда чудо будет действительно полным, и вечный лотос на вершинах духа навечно засияет в нашей материи и в каждую секунду времени.

Это совершенство, это единство субстанции и сознания и бытия, подобно золотой памяти мира, это смутный образ того, что каждое существо и каждая вещь хочет заполучить и обладать; это жало великой Жажды мира, движущая сила его безмерной Нужды быть и охватывать и расти; это как стойкая память, которая бросает существа и вещи, и даже галактики, в смертное объятие, которое хотело бы быть объятием любви, которое хотело бы все понять, все удержать и всем завладеть и поглотить в своей окружности. Всякая вещь ощупью стремится к этому: актиния со своими щупальцами, атом со своей гравитацией, и человек со своим интеллектом или со своим сердцем. Но наша жажда не может быть удовлетворена, пока она не завладеет всем, не поглотит все в своем существе и не останется больше ни одной частицы во вселенной, которая не стала бы нашей субстанцией, потому что, на самом деле, все всегда было нашей субстанцией и нашим бытием и нашим собственным ликом под миллионами улыбок или страданий, ищущих своих улыбок — но которые не могут по–настоящему улыбнуться, пока они не нашли того, чем были извечно. И нет другого страдания в мире, нет другого пробела, нет другой нехватки, и пока эта нужда не будет восполнена, мы будем идти и идти, и будут продолжать кружить атомы, чтобы делать все более чистые и более легкие материи, и актинии будут хватать без передышки, а люди — копить свои богатства, разбойничать или любить — но любима лишь одна вещь, и пока они не будут любить все, в действительности они не будут любить ничего и будут обладать лишь собственной тенью.

Но почему это я , это великое я , коим мы являемся, почему оно поделено, размножено, распылено по миллионам существ и вещей? К чему этот долгий путь возвращения к себе? Но на самом деле оно не поделено, оно никогда не было распылено по звездам, разделенным световыми годами, по зародышам сознания, разделенным покровами, пленками или броней существа, по маленьким людям, отделенным друг от друга белой или черной кожей и некоторыми безотчетными мыслями. Ничто никогда не было разделено, и наши звезды воссоединяются в одной единственной маленькой звезде, которая сияет в сердце человека и в каждой вещи, в каждом камешке во вселенной. Как смогли бы мы когда–либо узнать мир, если бы мы уже не были бы этим миром — мы можем узнать лишь то, чем уже являемся, а то, что не является нами, либо просто не существует, либо невидимо для наших глаз; предвидеть завтра, предчувствовать грядущее событие, почувствовать эту боль или эту мысль за десять тысяч километров, это сокровище, зарытое в поле, эту совсем маленькую жизнь, которая трепещет в листике перед нами, только потому что мы сами уже соединены со всем этим, составляем с ним одно целое, и все есть там, непосредственно и без разделения, завтра и послезавтра, здесь и там, перед нами или вдали от нас — нет разделения, есть только глаза, видящие плохо. Есть некая совокупность невидимых вещей, которые постепенно становятся видимыми, от протоплазмы до гусеницы и человека, и мы еще не исчерпали весь спектр. Возможно, завтра мы увидим, что расстояние между одной страной и другой, между одним существом и другим, между сегодня и завтра, столь же шатко и иллюзорно, как и пучок травы, который отделяет одну гусеницу от другой на одном и том же поле. И мы перешагнем через стену пространства и времени, как сегодня мы перешагиваем через пучок травы, кажущийся для гусеницы столь значительным.

Мы выкраиваем куски из этого великого неделимого единства, из этой полноты мира, из этого глобального я ; мы вырезаем маленькие куски пространства, времени, частицы «я» и «не–я», протоны, электроны, плюсы и минусы, тесно увязанные друг с другом, добро и зло, день и ночь, привязанные друг к другу и неполные друг без друга, ибо все дни и все ночи вместе никогда не составляют полного дня, и все сложенные плюсы и минусы, добро и зло, я и не–я никогда не составят полной красоты, единого бытия. И мы заменяли единство множественностью, любовь — множеством любовей, ритм — прерывающейся и восстанавливающейся согласованностью, но наш синтез был всегда только сложением, и жизнь рождалась из смерти, как если бы нужно было постоянно разрушать, чтобы быть, разделять, чтобы воссоединять и делать еще раз видимость единства, что является лишь суммой одного и того же деления, того же самого добра и зла, плюсов и минусов, «я», которое является миллионами преходящих «я», но которое не является единой маленькой полной каплей. Мы прочерчивали маленький круг в великой неделимой Жизни, заключали частицу существа в желатиновый пузырь, отделяли ноту великого ритма под панцирем животного или человека и захватывали несколько длительных и категорических мыслей из великого радужного потока, который позволял брать свои струйки из великого кустарника мира. Мы разрезали великий Взгляд в сердце вещей и сделали тысячу несводимых граней. И поскольку мы не можем больше ничего видеть из великого мира, одетого нами в броню, разделенного нами на части и синкопированного, то мы изобрели глаза, чтобы видеть то, что отдалено от нас, изобрели уши, чтобы слышать то, что шепчет везде, изобрели пальцы, чтобы прикасаться к некоторым фрагментам полной красоты, которую мы обкорнали; и есть жажда, желание, голод ко всему, что больше не является нами — антенны, тысячи антенн, чтобы захватить эту единственную ноту, которая наполнила бы наши сердца. И, поскольку мы не могли больше ничего ухватить без этих искусственностей, без этих глаз, без этих чувств, без этих серых клеток — о! таких серых — то мы поверили, что мир непостижим без них; что постижение мира подобно считыванию показаний с наших маленьких счетчиков и что, возможно, это мы сами были творцами тех прерывистых волн, что проходили через наши антенны. Мы говорили «я», «другие» и еще раз «я» и «я» всегда из века в век, под черной или желтой кожей, под оболочкой афинянина или тибетца, под руинами здесь или там, под одними и теми же руинами маленьких я , которые умирают, не понимая, которые живут фрагментами, наслаждаются, никогда не наслаждаясь по–настоящему, и возвращаются еще и еще раз, чтобы понять то, что они не поняли, и, возможно, построить наконец, полный Город великого я . И когда мы коснемся этой полноты, тогда наше добро больше не будет биться с нашим злом, наши плюсы — с нашими минусами, потому что все будет нашим добром и потечет в одном и том же направлении; наши ночи не будут больше противоположны нашим дням, наши любви перестанут быть частью всех любовей, а наши маленькие ноты — криком, оторванным от великой Ноты, потому что будет только одна музыка, играемая на миллионах наших инструментов, будет только одна любовь под миллионами обликов и только один великий день с его прохладными тенями и радужными водопадами под великим деревом мира. Тогда, возможно, больше не нужно будет умирать, потому что мы найдем секрет жизни, которая возрождается из собственной радости — умираешь только от нехватки радости и чтобы найти всегда большую радость.