Роуч Майкл - Сад.Притча

Я никогда не видел - ну или не помню, чтобы видел когда-нибудь - подобное существо, но узнал его безошибочно и сразу: это был Майтрея - Просветленный, который, как было предречено, станет следующим Буддой, явившимся в наш мир. Его образ запомнился мне из старых фолиантов, где он был изображен безумно красивым, но сильно искаженным; казалось, художники древности тщетно пытались передать его величие, впервые просиявшее на земле шестнадцать веков назад, когда один человек, встретивший его последним, записал после беседы с ним Пять великих трактатов, дошедших и до наших отдаленных мест.

Он сел, как и я, на траву, согнув перед собой колени и слегка откинувшись назад, каждой черточкой своего образа и позы являя бесконечное изящество и абсолютную раскованность. У него были черные длинные волосы, ниспадавшие на плечи, и стройное мускулистое тело, пышущее здоровьем, молодостью и силой, от которого исходил очень мягкий и тонкий золотой свет. На нем была голубая набедренная повязка из какого-то сияющего мягкого материала наподобие шелка. С восхитительным и незамутненным простодушием он украсил себя множеством ювелирных украшений: в ушах - длинные золотые серьги с бирюзой, на шее - ожерелье из неярких белых бриллиантов, на груди - медальон из рубина и какого-то камня, похожего на лунный, на руках - изящные золотые браслеты филигранной работы с сапфирами и свободно ниспадающие с плеч золотые цепи, переплетенные с бусами из драгоценных камней и жемчуга розового, черного и кремового цветов.

У него было решительное и очень красивое лицо, лицо настоящего мужчины, но во всех движениях - и даже в том, как он сидел - проступало что-то очень женственное и весьма привлекательное.

Майтрея казался самодостаточным существом, чуть ли не живым совершенством. Он взглянул на меня с таким искренним выражением абсолютной любви и сострадания, как если бы я в одно и то же время был его ребенком и возлюбленным, любимой женой и дорогим его сердцу братом. Однако к этому примешивалась явная озабоченность, словно он только что узнал, что я смертельно болен и дни мои сочтены.

«Я так люблю тебя» - эти свои первые слова он сказал естественным тоном, совершенно непринужденно, как будто именно с этих слов, с такой абсолютной искренности и следовало обращаться к мужчине, к тому же совсем незнакомому.

Я улыбнулся и мгновенно почувствовал себя в присутствии старого и близкого друга. Мы сидели и просто смотрели друг другу в глаза, не испытывая потребности в словах. Не знаю, сколько времени прошло, но он наконец перевел свой взгляд на столь редкую и столь ценимую в пустыне воду, лившуюся из фонтана. Потом снова заговорил.

- Я знаю твой ум, я знаю все, что в нем было когда-нибудь, я знаю все, что в нем когда-нибудь появится, я знаю все, о чем ты думаешь сейчас, - короче, я знаю твой ум. Но мне было бы приятно, - тут он снова медленно повернул ко мне свое лицо, - насладиться с тобой радостью общения, поэтому я хочу, чтобы ты как следует выговорился.

Тебе станет легче и веселее, а значит, и мне тоже.

Не чувствуя никаких сомнений, не видя дистанции между нами, не ощущая ни малейшего дискомфорта, я излил ему все переполнявшие меня мысли. Я говорил о том, как боюсь за посмертную судьбу моей матери, ибо точно знал, что она продолжает свое существование в одном из миров и может подвергаться серьезной опасности. Я говорил о том, как и сам чувствую себя заблудившимся, как меня все больше покидает надежда найти то, что я мечтал обрести вместе с ней, та надежда, которая когда-то привела меня в этот Сад. Он слушал меня предельно внимательно, снова глядя на меня так, как чистое, невинное и любящее дитя смотрит в глаза своей матери.

- Прежде всего, я желаю тебе найти то, что ты ищешь; ничто не доставит мне большего счастья, - сказал он искренне. - Поэтому меньше всего мне хотелось бы посеять в тебе новые сомнения или еще больше тебя озадачить. Но я должен говорить правду и ничего кроме правды - я попросту неспособен лгать. Так вот слушай: те сферы бытия, о которых вещал Васубандху, все ужасы и страсти этих сфер - ничто по сравнению со страданиями твоей сферы, твоего собственного мира.

Взгляд Просветленных, вроде меня, трудней пробивается сквозь ауру страдания, окутывающую тебя и тех, кто живет рядом с тобой, чем через все муки и боль других, скрытых сфер. Наверное, это происходит оттого, что вы ближе других к тому, чтобы покинуть страдание вообще, потому что у вас есть все необходимое для того, чтобы обрести полную Свободу.

А может быть, - сказал он, и лицо его внезапно слегка дрогнуло, как будто он вот-вот заплачет, - смотреть на ваши страдания так тяжело оттого, что вы не осознаете, что страдаете, и потому страдаете так безмолвно, бесконечно и безнадежно.

- Что это за страдания? Научи меня, расскажи о том, в чем они заключаются. Я хотя бы смогу узнать всю правду, - услышал я свой жалобный голос, голос человека, который просит поведать ему страшные истины, которые он, конечно, и так всегда знал, но которым не смел взглянуть прямо в глаза.

Он обратил ко мне свое золотое лицо и глубокие карие глаза, полные любви, и кротко заговорил:

- В том мире, в котором ты живешь - в той форме жизни, в которой ты вынужден пребывать в этом рождении, - нет ничего постоянного.

Разве ты сам этого не заметил? Ничему нельзя верить, ничто не остается неизменным. Те силы, что управляют твоим миром, те силы, что создали твой мир и тебя самого, обладают неким качеством неустойчивости, и поэтому никакая вещь в твоем мире не будет оставаться для тебя той же самой хоть сколько-нибудь долго.

И больше всего меня тяготит, - продолжал он с еле слышным вздохом, - когда кто-то из вас, людей, находит того, кого можно полюбить, и любовь эта взаимна; но время не стоит на месте, шестеренки поворачиваются, баланс сил изменяется, и вот уже независимо от вас, под действием все тех же сил, пришедших в движение, вы оба изменяетесь. В этом нет ни капли вашей вины, но вот уже любовь усыхает до симпатии, симпатия сменяется равнодушием, равнодушие перерастает в неприязнь, а неприязнь в конце концов превращается в ненависть. Так частенько и случается в вашем мире, что вы начинаете ненавидеть тех, которых раньше любили, а самые близкие прежде люди не вызывают вообще никаких чувств. Уж так он устроен, этот ваш мир.

Увы, вся моя жизнь подтверждала справедливость его слов, я ощущал какую-то почти физическую боль. Боль эта излучалась наружу, в сторону Майтреи, но, не пройдя и полпути, таяла в золотом свете, окутывавшем его тело. Я почувствовал себя больным ребенком на руках у заботливой матери, одно только присутствие которой даровало мир и покой, излечивало раны и обиды.

Он замолчал, как будто раздумывая, стоит ли ему говорить дальше, но я молча кивнул, предлагая ему продолжать. Мы оба понимали: я должен овладеть этим знанием, чтобы стать свободным, чтобы, в конце концов, у меня возникло само желание освободиться.