Бхагаван Раджниш - Настоящее Имя. Беседы о "Джапджи-сахиб" гуру Нанака

Эк Омкар Сатнам, только звук Ом — настоящее имя.

Голос Ошо помогает нам осознать разницу между реальностью и истиной. Там, где наука ищет истину лишь с помощью разума, а поэзия — с помощью сердца, там где пасуют и сердце, и разум, Ошо становится проводником к внутреннему опыту Нанака, опыту, в котором и разум, и сердце сливаются в единое целое, где исчезает дуализм науки и искуса ea, опыту, где мы входим в Омкар.

Мой собственный опыт позволяет сказать: когда голос Ошо звучит в нашей душе, словно шелест ветерка в листве, когда он падает в нас капля за каплей, как дождь из грозовой тучи, когда он проникает в нас как луч солнца, — тогда начинает прорастать доселе пребывавшее в спячке зерно осознания. Тогда распускается разноцветный, бесчисленных опенков цветок, которому можно дать любое имя. Он расцветает как Будда Гаутама, как Махавира, как Нанак.

Символы нужны для того, чтобы передать истину, которую трудно воспринять людям, живущим в этом мире. Слагаются саги и сочиняются притчи, которые пересказываются столетиями, с тем, чтобы служить указателями к реальности. Эти предания служат для пробуждения дремлющего духовного потенциала в человеке. Но когда создаются секты, видение, реальные ощущения резко сужаются; символы остаются, но их значение теряется. И тогда люди, бессмысленно жестикулируя, склоняются, как и прежде, перед всеми этими символами, — и остаются несчастными.

Если говорить без обиняков, то Ошо произвел революцию в мировом восприятии, революцию, которая позволит постичь суть каждого такого предания. Говоря о пут и Нанака к Эк Омкар, Ошо говорит тем самым и о множестве других духовных странствиях. Это может быть история о том, как Нанак пробыл три дня в реке, или история о потоке молока, выжатом из хлеба Лалу; или история о том, как Нанак согласился совершить намаз — мусульманскую молитву вместе в попросившем его об этом правителем-мусульманином; или история о священном камне Мекки — Каабе, который несколько раз переносился в ту сторону, куда указывали ступни Нанака. Каждое из этих преданий Ошо использует, чтобы указать нам направление, двигаясь в котором любой из нас может разбудить свой внутренний потенциал духовного преображения.

Ни одну истину нельзя познать, если не сделать ее своим непосредственным опытом, переживанием. Говоря о подобном опыте, я имею в виду, что всякий раз, когда я хочу понять Нанака, перед моим мысленным взором встает Ошо. Его слова указывают мне путь к месту, откуда я могу хотя бы на миг увидеть Нанака. И когда я хочу понять Кришну, т<> опять передо мной возникает Ошо, а затем с улыбкой исчезает за Кришной. Я слышу Его голос и молчание Будды, и в звоне ножных браслетов Миры.

Если кому-либо удастся в наше время проникнуть в самое сердце Джапджи, то мне кажется, что голос Ошо — это благодать, позволяющая семени нашего сознания прорасти и расцвести цветком Нанака, цветком Эк Омкар.

Амрита Притам, член Раджья-Сабха

Была темная безлунная ночь, облака отяжелели от влаги — стоял сезон дож чей. Внезапно прогрохотал гром и молния высветила первые упавшие капли дождя. Деревня пала. Только Нанак бодрствовал, и отзвук его песни витал в воздухе.

Мать Нанака встревожилась: минула уже половина ночи, а лампа в его комнате все еще горела. Его пение доносилось до матери, и она, не в силах больше сдержаться, m «стучала в его дверь. "Спи сын мой! Скоро рассветет." Нанак умолк. Из темноты доносился призыв ястреба-перепелятника. "Пиу, пиу, пиу!", — окликал он.

"Послушай, мама! — вскричал Нанак. — "Ястреб-перепелятник подзывает свою возлюбленную. Как могу я молчать, когда я состязаюсь с ним? Я буду призывать возлюбленного Бога так долго, как ястреб будет звать свою возлюбленную, и даже дольше, потому что его возлюбленная поблизости, может быть, даже на соседнем дереве! Мой же возлюбленный Бог очень далеко. Я буду петь, пока мой голос не достигнет Его". И Нанак возобновил вою песню.

Нанак приближался к Богу с помощью своего пения: его путь необычен — его тропа расцвечена песнями. Первое, что надо осознать: Нанак не следовал по пути аскетизма, не использовал медитацию или йогу, он только пел, и своим пением он приближался к желаемому. Он пел всем своим сердцем и душой, поэтому его пение становилось медитацией, его пение становилось его очищением и его йогой.

Когда кто-нибудь отдается тому, что делает, всем сердцем и всей душой, это дело становится его тропой. Даже бесконечная медитация не приведет никуда, если в ней участвует лишь половина сердца, но если вы поете простую песню и полностью поглощены ею, если танцуете и полностью погружены в свой танец — вы достигнете Бога. Вопрос не в том, что вы делаете, а в том, как много себя вы вкладываете в свое действие.

Дорога Нанака к высшему пониманию, к божественной реализации устлана цветами и овеяна песнями. Все что он говорил, он говорил в стихах. Его дорога была преисполнена мелодии и благости, над ней витал аромат амброзии.

Кабир говорит: "Мой очарованный ум был так опьянен, что я осушал наполненный кубок, не заботясь о мере выпитого". Так было и с Нанаком: он пил, не заботясь о том, как много им выпито, к тому же он пел и пел. И его песни не были песнями обычно! о певца. В них содержится звучание правды, отражение Бога.

А теперь — о Джапджи. Безлунная ночь, о которой рассказывалось в начале, случилась, когда Нанаку было около шестнадцати или семнадцати лет. Когда же пришло постижение Джапджи, Нанаку было тридцать лет, шесть месяцев и пятнадцать дней. А в ту безлунную ночь он был лишь взыскующим, лишь тем, кто вышел на поиски своего возлюбленно! о Бога. Но его зов, его припев "Пиу, пиу, пиу…" был еще зовом ястреба-перепелятника, он не встретил еще своего возлюбленного Бога.

Джапджи было первое, что он провозгласил после того, как воссоединился с возлюбленным Богом. Ястреб-перепелятник обрел свою возлюбленную, и его зов "Пиу, пиу, пиу…" прекратился. Джапджи — это первые слова, который произнес Нанак после того, как свершилось его самопознание, поэтому они занимают особое место в речениях Нанака. Слова эти — позднейшая весть, принесенная из небесного царства.