Митч Элбом - Величайший урок жизни, или Вторники с Морри

— Я знаю, Митч, как больно, когда не можешь быть с тем, кого любишь. Но ты должен смириться с его желаниями. Может быть, он не хочет нарушать твою жизнь. Может, это для него слишком тяжкое бремя. Я всем своим близким говорю: продолжайте жить своей жизнью, то, что я умираю, не должно рушить вашу жизнь.

— Но ведь он — мой брат!

— Я знаю. Поэтому тебе так больно.

В моем воображении вдруг возник Питер: ему восемь лет, кудрявые светлые волосы торчат на макушке. Мы боремся на траве возле дома, и зелень травы впитывается в джинсы ярко-зелеными пятнами, а вот он стоит перед зеркалом с расческой в руках вместо микрофона и поет. Или мы протискиваемся на чердак и прячемся там, испытывая родителей — найдут или не найдут нас к обеду.

А потом я вижу его отдалившимся от меня взрослым, тонким и хрупким, скуластое, тощее от химиотерапии лицо.

— Морри, почему он не хочет меня видеть?

Старик-профессор вздохнул:

— Отношения между людьми не строятся по шаблону. Их надо любовно отлаживать, так, чтобы каждый получал от них то, что ему нужно, и то, что ему хочется, и делал то, что он может, не в ущерб себе и другому. В бизнесе люди настроены на то, чтобы выиграть. Чтобы получить желаемое. И это, возможно, то, к чему ты привык. В любви же все по-другому. В любви ты заботишься о другом ничуть не меньше, чем о себе. У тебя были с братом близкие отношения, а теперь их нет. Ты хочешь их вернуть. Ты вообще не хотел, чтобы они прекращались. Но так устроены люди. Отношения прекращаются, а потом возобновляются. Прекращаются и возобновляются.

Я посмотрел на Морри и увидел, как близко к нему подступила смерть. Я почувствовал себя таким беспомощным.

— Ты найдешь путь к своему брату, — сказал Морри.

— Почему вы так в этом уверены?

Морри улыбнулся:

— Ты же нашел меня.

— На днях я услышал занятную историю.

Морри на мгновение закрывает глаза, и я жду, когда он продолжит.

— Так вот. Эта история о маленькой волне, что с наслаждением резвилась в океане. Она наслаждалась ветром и свежим воздухом… пока вдруг не заметила, как другие волны, катившиеся перед ней, разбиваются оберег.

«Боже мой, это ужасно! — воскликнула волна. — И сейчас это случится со мной!»

И тут мимо пробегает другая волна. Она видит, как мрачна первая, и спрашивает: «Отчего ты такая грустная?» А первая ей в ответ: «Ты что, ничего не понимаешь? Мы сейчас все разобьемся! И от нас ничего не останется! Разве это не ужасно?»

Тогда вторая ей говорит: «Это ты ничего не понимаешь. Ты думаешь, что ты волна, а ты всего лишь частица океана».

Я улыбаюсь. Морри снова закрывает глаза.

— Частица океана, — повторяет он. — Частица океана.

Я наблюдаю, как он дышит: вдох — выдох, вдох — выдох.

Был холодный, промозглый день. Я поднимался по ступеням дома Морри и обращал внимание на мелочи, которых не замечал прежде: силуэт холма, каменный фасад дома, вечнозеленые растения и мелкие кусты вдоль дороги. Я шел медленно, не торопясь, наступая на мокрые мертвые листья, распрямлявшиеся под моими ногами.

Накануне мне позвонила Шарлотт и сказала, что у Морри «дела плохи». По тому, как она сказала это, я понял: дни его сочтены. Морри отменил все свои встречи и почти все время спал, что было совсем не в его духе. Он не был любителем поспать, особенно если было с кем поговорить.

— Он просит, чтобы вы его навестили, — сказала Шарлотт. — Но только, Митч… он очень слаб.

Ступени крыльца. Стекло входной двери. Я впитываю все эти мелочи так, словно вижу впервые. Нащупываю магнитофон в сумке на плече, расстегиваю молнию — убедиться, что не забыл пленки. Сам не знаю, зачем это делаю. Пленки всегда при мне.

Дверь открывает Конни. Всегда жизнерадостная, сегодня она выглядит совсем уныло. И здоровается со мной едва слышно.

— Как у него дела? — спрашиваю я.

— Так себе. — Конни закусывает нижнюю губу. — Даже думать об этом не хочется. Знаете, он такой добрый человек.

— Знаю.

— Так жаль его.

Появилась Шарлотт, подошла ко мне и обняла. Сказала, что Морри еще не просыпался, хотя было уже десять часов утра. Мы отправились на кухню. На столе, выстроившись в ряд, стояли бутылочки с лекарствами — маленькая армия коричневых пластмассовых солдатиков в белых фуражках. Чтобы облегчить дыхание, Морри теперь принимал морфий.

Я положил принесенную с собой еду в холодильник — суп, овощные пирожки, салат с тунцом — и извинился перед Шарлотт за то, что принес все это. Мы оба знали, что Морри уже давно не мог ничего жевать, но для меня это была традиция. А когда знаешь, что потеря близка и неизбежна, цепляешься за любую традицию.

Я сел ждать в гостиной, где Коппел проводил с Морри первое интервью.

На столе лежала газета, и я стал ее читать. В Миннесоте два мальчугана играли с отцовскими ружьями и выстрелили друг в друга. В одном из переулков Лос-Анджелеса в мусорном баке нашли брошенного младенца.

Я отложил газету и уставился на камин. Наконец я услышал, как открылась и закрылась дверь, а потом до меня донесся звук шагов Шарлотт.

— Ну что ж, — тихо сказала она, — он вас ждет.

Я встал и двинулся к нашему заветному месту и вдруг увидел, что в конце коридора на складном стуле, скрестив ноги и уткнувшись в книгу, сидит незнакомая женщина. Это была дежурная сестра из приюта для умирающих.

В кабинете никого не было. Я растерялся. Нерешительно повернулся к спальне и тут увидел Морри: он лежал на кровати, под простыней. Я видел его в такой позе только раз, когда ему делали массаж, и афоризм его: «Коль с кровати ты не встал, это значит — дуба дал» мгновенно эхом отозвался у меня в голове.

С вымученной улыбкой я вошел в спальню. Морри был в желтой, похожей на пижаму рубашке. Тело его казалось таким худым, что я на мгновение подумал: в нем чего-то не хватает. Он был такой маленький, словно ребенок.

Рот профессора был приоткрыт, бледная кожа туго обтягивала скулы. Взгляд его устремился на меня, он попытался что-то сказать, но у него вырвался лишь тихий стон.

— А, вот где он, — произнес я со всем энтузиазмом, который мне удалось обнаружить в полной внутренней пустоте.

Морри выдохнул, закрыл глаза и улыбнулся, и я увидел, что даже улыбка ему теперь не по силам.

— Мой… дорогой друг… — наконец вымолвил он. — У меня дела… не очень хороши… сегодня…

— А завтра будут получше.

Он с трудом вдохнул и с усилием кивнул. Вдруг я увидел, как он с чем-то сражается под простыней, и понял: он пытается высвободить из-под нее руку.

— Подержи ее… — сказал Морри.

Я отодвинул простыню, взял его руку, и она тут же утонула в моей. Я придвинулся ближе, почти вплотную к его лицу. И тут я заметил: профессор был небрит — впервые за все время болезни. Торчавшие тут и там крохотные седые щетинки казались совершенно неуместными на его лице, словно кто-то обсыпал ему щеки и подбородок солью. И как это борода растет у человека, в чьем теле едва теплится жизнь?