Джейми Кэт Каллан - Бонжур, Счастье! Французские секреты красивой жизни

Морин жила в пятиэтажном доме на Левом берегу – на бульваре Сен-Мишель. Был февраль, и мы согревались с помощью небольшого газового обогревателя. (Да, вы правы, это было довольно опасно.) И газ у нас вечно кончался в субботу вечером. Шел 1976 год. В то время только появился стиль диско. Морин обычно говорила: «На танцах мы согреемся. Пошли на дискотеку». Холодными субботними вечерами мы выходили на бульвар Сен-Жермен и шли в новую дискотеку, чтобы потанцевать с марокканскими студентами и парнями сомнительных занятий. Я не очень хорошо говорила по-французски, они не говорили по-английски, поэтому мы объяснялись, как дети. «Мы делать счастье?» Ну да, типа того. Мы целовались на мостах и объедались пирожными.

Мода существует не только в одежде. Мода сходит с небес на улицы, и она влияет на представления о том, как мы живем и что с нами происходит.

Каждое утро я шла с Левого берега через Люксембургский сад к зданию «Альянс Франсез». Некоторое время я тоже работала няней. В Париже я часами сидела в кафе, курила Gauloises и ходила, ходила, ходила. Как-то вечером я оказалась на вечеринке настоящих французов в доме настоящей француженки. Помню лишь соблазнительный звук французской речи вокруг себя и красивую одежду. На вечеринке все были одеты замечательно – стильные юбки, свитера, туфли… В своих джинсах и топе я чувствовала себя замарашкой. Честно говоря, я всегда более комфортно ощущаю себя в красивой одежде. Ведь этому учила меня моя бабушка. В 70-е мне нелегко было одеваться как хиппи. Это требовало определенных усилий – нельзя сказать, что такой имидж был для меня естественным. А тут я оказалась на вечеринке в окружении элегантных французов и даже не могла подобрать слова, чтобы объяснить, что хипповый вид – это всего лишь поза.

В Париже я прошла собеседование на должность секретарши. Фирма была английская. Собеседование проводил представитель лондонского модельера. До сих пор думаю, насколько иначе могла бы сложиться моя жизнь, если бы я проявила хоть капельку терпения. Помню, как мне диктовал красивый француз, говоривший на безупречном английском. Помню, как сидела за электрической пишущей машинкой, как заправляла туда бумагу и прижимала ее планкой. А потом я посмотрела на листок – образец текста – и начала печатать. Быстро печатать. Однако, увидев напечатанное, я поняла, что наделала массу ошибок. Я никак не могла понять – почему, а потом взглянула на клавиатуру – буквы на ней располагались иначе. Клавиатура была европейская. Там, где на американских или британских машинках находилась буква «а», на европейских стояла буква «q». И нужно было нажимать клавишу верхнего регистра, чтобы поставить точку. Я извинилась перед человеком, который диктовал мне письмо, и вернула ему листок. Он сказал, что понимает проблему. Если я хочу, то могу приходить в офис и потренироваться. Я ответила, что подумаю, но так и не вернулась. Сама не знаю, почему. Может быть, потому, что у меня не было денег и мне нужна была срочная работа и нормальная квартира. А может быть, потому, что я заболела. В феврале в Париже было холодно и дождливо. Маленькое британское пальто не согревало меня. Я свалилась с гриппом, а поправившись, вернулась в Лондон и устроилась на временную работу.

Весной я отправилась в Амстердам и там встретилась с теми же марокканцами, с которыми веселилась в Париже. Неожиданно выяснилось, что все они геи. Я познакомилась с рыжим парнем из Калифорнии. Он пригласил меня послушать Патти Смит в клубе El Paradiso. Клуб оказался огромным, и певицу я еле видела. Она была где-то далеко, кричала и пела – крохотная птичка в черном. Трудно было даже понять, женщина она или мужчина. Но она меня абсолютно очаровала, и я поняла, что хочу быть бардом. Я тоже хотела одеваться в черное, кричать и выступать перед огромными толпами, собравшимися специально, чтобы послушать меня.

В июне я вернулась в Лондон. Я поселилась в коммунальной квартире в Хайгейте. Моими соседями по коммуналке были: парень из Австралии, девушка из Греции, еще две девушки – одна из Канады, другая из Вены. Венка Бригитта изучала фотографию в колледже живописи и дизайна Сентрал Сент-Мартинс. Мы с ней быстро подружились. Мы обе любили делать покупки в Biba и на блошином рынке в Кенсингтоне. И нам обеим нравилось носить костюмы. Бригитта меня фотографировала, и я до сих пор храню эти снимки. Удивительно, но в то время я страшно много спала. Мои сапоги Frye сиротливо стояли в углу общей комнаты. Носки их слегка поднялись, а голенища притулились друг к другу, словно шептали что-то на ухо. Носки потерлись и стали темно-коричневыми. В лихорадочном сне я слышала Blue Джони Митчелл.

А потом появился мой старый британский бойфренд, сел на мою постель, и я чудесным образом поправилась. Он вытащил меня из постели, и мы поехали в Кембридж на целый день. В маленьком домике у дороги мы пили чай и ели лепешки со взбитыми сливками.

А потом он сказал, что я должна вернуться домой, в Америку.

Когда я приезжаю в Париж, то всегда встречаю призрак самой себя в молодости. Это обычно происходит на бульваре Сен-Жермен, на пересечении с бульваром Сен-Мишель. Она заходит в Wimpy’s за гамбургером и жареной картошкой. Это мучает ее, но она уже устала жить на сыре и багетах. Она проходит через Люксембургский сад и направляется к Alliance Française , где продолжает мучиться над французскими глаголами. В ее голове полная сумятица, и ей кажется, что она живет наполовину. Она разучилась правильно говорить по-английски. Разучилась печатать. Забыла свой дневник в офисе American Express. Она боится турецких туалетов. Ей надоело спать на полу. Она устала от холода. Ей хочется принять настоящий горячий душ. Ей хочется как следует поесть. Ей хочется нравиться французам, но те не спешат полюбить ее. Однажды элегантный француз в костюме с галстуком остановил ее возле Галереи Лафайет и что-то сказал по-французски. Когда она ответила, что не понимает, что она из Америки, он продолжал говорить. Он спросил, что она здесь делает. Ему пришлось несколько раз повторить свой вопрос, чтобы она поняла. В конце концов, она ответила, что ищет работу, и тогда он спросил: « А почему вы не работаете в собственной стране? » Он повторил свой вопрос еще несколько раз, и только тогда она поняла, что он говорит. И лицо ее залилось краской.

Почему вы не работаете в собственной стране? Вопрос, конечно, хороший, но ответить на него трудно. Никсону был объявлен импичмент, а Нью-Йорк стал городом-банкротом. Мать снова в психиатрической клинике, а брат с молодой женой уехал в Австралию.

Девушка-призрак об этом не говорит, но одежда говорит за нее. Одежда буквально кричит: «Я – девушка из процветающей, богатой страны, но вот я тут, в своей крестьянской юбке, с рюкзаком. Я притворяюсь цыганкой, у которой нет своего дома».