Дмитрий Морозов - Дваждырожденные

— Жалея себя, Муни, подумай о тех, кто сейчас уже вступил в битву. Ты сетуешь об упавшем занавесе майи. Подумай о тех, кто в эти минуты погибает, защищая свой ашрам от вышедших из дикого леса племен; о тех, кто потерял ручеек нашей брахмы и не может достичь нас, умирая от жажды, подобно путнику в пустыне.

Так сказал Арджуна и столько искреннего сострадания было в его сердце, что в этот момент царевич стал близким и понятным, как давний надежный друг.

— Льет ли дождь, палит ли солнце, ты идешь к цели. Тебя интересует цель, а не погода. Не приходи в отчаяние из-за поражения, не гордись победами. Они — лишь краткие остановки на бесконечном пути. Все, что имеет смысл в этой жизни, можно стяжать лишь неустанным восхождением. Что бы ни встретилось у тебя на пути — нищета или богатство, беда или победа, всегда спроси самого себя: зачем боги посылают эти испытания? Какой урок следует извлечь? Что останется в моем сердце после ухода за последний перевал?

Арджуна замолчал и, ударив коня, умчался в голову колонны. А ощущение близости не пропадало, словно его рука все еще лежала на моем правом плече. Легко и просто он открыл мне истину о собственной неслучайности в прихотливой игре кармы, связавшей единой цепью высокие троны, бесчисленные армии и судьбу бывшего крестьянского парня, закончившего ашрам ученичества.

Слова Арджуны в конце концов заставили меня устыдиться собственной слабости.

Может быть, могучий воин не меньше, чем мы с Митрой, страдал от истощения потоков брахмы, от крушения Братства. Но даже здесь, на горной дороге, он оставался могучим властелином, раскрывал нам тайны великой игры, указывал новые цели, словно дальние сияющие вершины, и звал за собой, наполняя безоглядной уверенностью в великом предназначении каждой жизни. И еще он заставил меня вспомнить о Лате. По каким нескончаемым дорогам влечет ее долг перед Братством и воля Пандавов? Я представил себе ее, упруго качающейся в седле, посреди пустыни под грозовым небом Калиюги. Наверное, впервые я думал о ней не как о богоравной апсаре, а как об отважной, но такой беззащитной и уязвимой женщине.

Что может защитить одинокую странницу в бескрайнем мире, если хранивший ее щит брахмы расколот самим Братством? С ласковой снисходительностью я вновь и вновь вызывал в себе образ серебряной богини в сиянии диадемы и серег, а мне являлась девушка, сидящая у дороги, доведенная до отчаяния несоразмерностью ее сил и пути долга. Как хотел я увидеть Лату! Но ведь я не принадлежал себе. Могло случиться так, что в этом воплощении нам не суждено увидеться. Учитель говорил мне, что страсти и привязанности порождают наши страдания в этом мире. У меня не было привязанности ни к славе, ни к богатству, я не желал даже подвигов, целиком отдаваясь течению своей кармы. Но теперь, когда наслоения опыта предали забвению многое из того, что казалось важным, высветив и подтвердив главные прозрения, мне со всей ясностью открылась истина, что мужчина без любимой по природе своей несовершенен.

Запутавшись в горько — сладостных видениях, я потерял способность следить за пространством и вылетел из седла, зацепившись за какой-то сук, торчащий над дорогой. Я не пострадал, но напугал коня, изумил своих спутников и развеселил Митру. Он хохотал так громко, что к нему подбежал узкоглазый проводник и зашептал, испуганно блестя белками глаз:

— На горных тропах нельзя громко говорить и смеяться, наши боги могут разгневаться и сбросить на нас камни с вершины.

Я же в свою очередь назидательно заметил, что наше давнее знакомство не дает Митре право забывать о таких исконных добродетелях дваждырожденных, как сочувствие и сдержанность.

— Вся штука в том, что называть сочувствием, — легкомысленно отметил Митра, — по твоему выражению лица и бессвязным мыслям я понял, что ты опять в беде.

Я внутренне поморщился. Не хотелось прерывать пребывание в мире майи, где на алтаре сиял образ Латы. Впрочем, Прийя и Нанди тоже находились в этом храме, и, как ни странно, Лата не возражала против их присутствия. Они не ушли, а просто растворились в апсаре, как растворялся в свете ее совершенства весь мир моих непроявленных надежд и ожиданий.

— Может быть, боги еще сжалятся над тобой и пошлют жизнь без мучительных желаний и пустых страстей, — с ухмылкой сказал Митра, — чтоб ты смог лучше понять меня, обреченного на вечное одиночество.

— Тебе ли говорить об одиночестве?

— Конечно, где нам, порождениям Калиюги, найти верных спутниц, подобных Тилоттаме или хотя бы Кришне Драупади.

Надо признаться, что своей пустой болтовней Митра все-таки достиг желаемого — вернул меня в поток реальности.

По ночам на привале я лежал у погасшего костра и глядел в звездное небо, чувствуя, как капля за каплей в мою душу просачивается покой. Он пах неведомым мне раньше горьковатым сосновым ароматом, он был прохладен, прозрачен и свеж, как звезды и талая вода ледников.

Да, это были ГОРЫ! Все ранее виденное мною оказалось лишь предчувствием, ожиданием встречи с этим величайшим чудом земли. Никогда я не думал, что царство камня может быть столь богато формами, а краски мира — столь чисты и прозрачны. Алмазные звезды стояли прямо над головой. Изумрудным огнем мерцали вершины. На рассвете ледники посылали в небо алые столбы пламени, угасавшего лишь под струями голубой лазури. Ярус за ярусом карабкались в небо по северным склонам сосны и ели. На больших высотах деревья попадались все реже, но горная страна не утомляла глаз своим однообразием. Минералы и драгоценные травы разукрасили эти горы радостными цветами жизни. Сменялись перед изумленным взором лощины и распадки, разноцветные натеки на вздыбленных скалах, озера, похожие на полированные грани бериллов.

Мы шли день за днем, а вершины, окутанные облаками, казалось, следили за нами, бесстрастно измеряя границы наших сил, взвешивая искренность стремлений.

Страшный, несравненный труд восхождения. Каждый перевал сводит твою волю в единый луч устремления, каждый шаг становится гранью преодоления, и бегут мурашки по коже от слов: «дальние перевалы уже под снегом». Только тем, кто сотни раз изошел горячим потом, провялился у костров, выжег в себе в пути всю медлительную лень долин, открывается вершина. Нигде я не ощущал такого восторга, как в горах. Солнце, многократно отраженное, размазанное по зеркалам ледников, пронизывало меня всего, оставляя голым, нет, прозрачным пред всевидящим взором богов. Мне казалось, что стоит выдавить из себя по капле вместе с потом всю вязкую серость равнинного мира, как горы на полнят меня своей силой, утолят жажду взлета. Каждый шаг, каждый вздох давался с огромным трудом. И он же приносил холодную радость последней жертвы — жертвы собственной плоти, душевных сил, там, внизу, казавшихся главным смыслом жизни. Каждый пик казался пределом мечтаний, каждый перевал — конечной целью. Горы, словно набухшие по весне почки, обещали вот-вот лопнуть и явить миру спрятанные в их глубинах сокровища. Надо только добраться… Но вот вершина перевала, и вокруг — лишь голые камни, а над головой — слепящий пик, полный света и обещаний. Сердце рвется туда, угрожая оставить тело ненужной грудой тряпья у подножья.