Владимир Лермонтов - Праздник навсегда!

Старец улыбнулся, глаза его сузились и заиграли лучистыми огоньками.

— Это верно, что раз себя не находишь, себе помощь не окажешь, то и другим тем более помочь не сможешь. А коли себя обретешь, найдешь в себе Божие начало, Царство Небесное, то и от твоей находки всем достанется.

Я вздохнул и сказал:

— На словах-то это так, а вот на деле у меня ничего не получается. Сколько лет я копаю, как жучок, эту трясину жизни, а ничего не накопал ни в духовном, ни в материальном плане. А в материальном плане вообще скатился в яму нужды и бедности.

Старик опять улыбнулся, и мне стало даже обидно, что он со мной, как с котенком, играется и не хочет меня понять, как бы не считая мои переживания серьезными.

— Истинно так, мил человек Владимир, все Божие делание похоже на муравьиный труд, и кажется, что нет ему конца, а главное — как бы и результатов нет. На самом деле решимость нужна, нельзя отступать на полпути и разочаровываться раньше времени. Вот представь себе, что ты посадил сад, ухаживаешь за ним, заботишься, землю удобряешь, обрезку вовремя делаешь, поливаешь, а год проходит — и плодов нет, другой минует — а плодов все так же нет, третий — и опять ничего. Вот ты и решаешь, что напрасны и пусты были твои усилия. А на самом деле деревьям, чтобы они заплодоносили, нужно еще годок-другой, а ты руки опустил, засомневался и бросил свой сад на произвол судьбы. Доводить нужно все до конца — вот в чем простой секрет, не все его разумеют. Вы ж как хотите? Чтоб побыстрее, побольше, да и чтоб труда поменьше — потому и сорняки только у вас на огородах растут и процветают. Дойти, доработать надо до конца — и Господь, мил человек, воздаст по твоим трудам сторицей.

— Может быть, дедушка, только мне не видится свое будущее никак. Все пробовал и как—то ни к чему сердце не лежит. Другие, вон, умеют как-то устроиться в жизни, а мне будто отрезано, будто стена стоит, и я на нее постоянно натыкаюсь.

— Да, что ты, Владимир, не дано! Как это не дано? Ты же что пробовал, с кого пример брал? А бог-то, кого любит, тому не даст пройти широкой дорогой, не даст ему успеха ни в чем, кроме того, что специально для человека приуготовил. Узка эта твоя тропинка, почти не видна, а ты ее найди, да и пройди по ней, не смущаясь и не обращая ни на кого внимания — вот тогда и придет к тебе и благополучие, и радость, и счастье. Ведь ты как хотел? Как все. Положил деньги в банк, и там тебе проценты капают, а ты тем временем кофей где-нибудь на островах в кресле попиваешь. Если Господь не любил бы тебя, если бы ты для Него не представлял никакого интереса, то Он, может быть, и не следил бы за тобой так пристально и дал бы тебе возможность идти этой широкой дорогой, ведущей в бездну. А так, Он заботится о тебе, любит тебя и наблюдает, чтобы ты не свернул со своей дороженьки в сторону, туда, где все ходят, и не известно, куда потом приходят. Пойдешь по своему пути — к Богу придешь, все у тебя будет, а не пойдешь — так потеряешь и то, что имеешь.

Старик замолчал, и я тоже, обдумывая такие удивительные слова, которые будто пелену с глаз моих снимали и обнажали мое действительное бытие. На душе стало как-то тепло и очень спокойно. Как проста Божия мудрость, но как трудно дойти до этой простоты. Как хочется иногда все забыть, все-все, чтобы ничего не помнить, не знать, не понимать, а быть открытым, как ребенок, как цветок полевой, который все принимает и всему радуется — и солнцу, и дождю, и ветру.

Я чувствовал себя стариком по сравнению с этим человеком, который к старости стал чист, искренен, как дитя. Мудрость, которую я так долго накапливал, наивно думая, что в ней спасение мое, мое счастье, оказалась хламом, завалившим мою душу и сердце, отчего внутри у меня сыро и мрачно, как глубокой осенью. Вот Арсений — как весна, хоть он и говорил Всевышнему, что истощился телом, да душа у него словно у птицы весенней, радостно поющей гимн небу, солнцу и жизни. Мне вдруг вспомнилось наставление отцов: если вы встретите старика, который радостен и весел, как дитя малое, живите рядом с ним, ибо он достиг высшего.

— Бывают и у меня трудные минуты, брат Владимир, бывают, когда кажется все — конец, нет выхода, только тьма впереди и никаких надежд. Но скажу тебе, что в такие минуты Господь не оставляет нас, как нам кажется, а попускает нам некоторые скорби, чтобы мы укрепились в вере еще больше. Разве в благополучии человек вспоминает о высшем? Лишь когда надежд нет на земное, человеческое, тогда и вспоминаем о Создателе, Отце нашем небесном.

Старец провел рукой по бороде, разглаживая

— Мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, Владимир. Годы те в России были сущий ад, который попустил людям Господь за отступление. Людей ссылали, расстреливали ни за что, издевались как звери. Меня тоже арестовали и на Соловки отправили.

— Вы и на Соловках были~ — воскликнул я, забывая, что передо мною сидит действительно старый человек, о жизни которого я почти ничего не знаю.

— Был. И не я один, миллионы людей попали за колючую проволоку, но вернулись немногие. Не буду тебе рассказывать, брат Владимир, каких ужасов я там насмотрелся, не хочу тебя расстраивать, да и память об этом излишне не хочу бередить. Однако поведаю тебе один случай, который поможет тебе в жизни, особенно в трудные минуты — будешь вспоминать, и будет тебе эта история поучением. Не помню, за какую провинность, но посадили меня в карцер вместе одним стариком, которому было тогда столько ж лет, как и мне сейчас. Старика звали Феодосий, он священником был, говорят, что много лет он в Иерусалиме у Гроба Господня служил. Заключенные его не трогали, уважали. Ах! Ну да, вспомнил, заступился за меня отец Феодосий. Бандит один, местный авторитет, хотел проучить меня, — старец удержал его. Схватил за руку, в которой был занесенный нож. Начальство лагерное как—то разузнало такое дело, вот нас двоих и упрятали в карцер. А карцер этот, мил человек, считай, что — могила, так как оттуда только трупы выносили, никто не выдерживал там более десяти часов. Мороз минус сорок, внутри все обито железом. А нам двое суток назначили, понимая, что живыми мы уже оттуда не выйдем… Остались мы вдвоем, двери за нами закрыли и засовы задвинули. Страх на меня напал жуткий, конец, думаю. Стал я в этой маленькой комнатенке бегать, прыгать, чтобы согреться, и старику говорю, давай отец шевелись, иначе погибнем, а он стоит себе. Вскоре устал я и понял, что все бесполезно, в бессилии опустился на колени и заплакал. А холод уже прямо к сердцу подбирается. Кончилась, думаю, твоя жизнь, Арсений. А старец мне говорит: «А ну давай молиться, Арсений, становись рядом со мной и будем Господа и Царицу Небесную просить о помощи». Отец Феодосий стал вслух на память читать молитвы.