Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

Указывалось, что в княжеских договорах и завещаниях нередки такие формулы, как Богъ свободитъ отъ орды; Богъ орду переменитъ и т. п. Во времена Димитрия, когда Русь впервые отважилась на открытое противостояние монголо–татарам, такие слова приобретали особый вес и звучали как пароль. Впрочем, надежды на освобождение выражались и раньше, хотя нередко и более осторожно. А пишу вамъ се слово того деля, чтобы не перестала память роди [ те ] ли нашихъ и наша, и свеча бы не оугасла (Дух. догов. грам, 1950, 14), — заканчивается духовная грамота великого князя Семена Ивановича от 18 марта — 26 апреля 1353 г., и неугасимая свеча отсылает здесь к неугасимой мысли об освобождении от ига.

Никоновская летопись в записи под 1382 годом так подводит итоги разгрома и разорения Москвы:

[…] и градъ огнемъ запалиша, а товаръ и богатьство все разграбиша, а людей мечю предаша, И бысть оттоле огнь, а отселе мечь; овiu отъ огня бежачи, мечемъ помроша, а друзiи, отъ меча бежачи, огнемъ згореша; и бысть имъ четверообразна пагуба: первое — отъ мечя, второе — отъ огня, mpemie — отъ воды, четвертое — въ полонъ поведени бышя. Бяше бо дотоле видети градъ Москва великъ и чюденъ, и много людей в немъ, кипяше богатствомъ и славою, превзыде же вся грады въ Русстей земли честiю многою, въ немъ бо князи и святителiе живяста; въ се же время изменися доброта его, и отъиде слава его, и всея чести во единомъ часе изменися. Егда взятъ бысть и пожженъ, не видети иного ничегоже, развее дымъ и земля, и mpynia мертвыхъ многыхъ лежаща ; церкви святыя запалени быша и падошася, и каменыа стояше, выгоревша внутрь и огоревша вне и несть видети въ нихъ пенiа, ни звоненiа в колоколы, никогоже людiй ходяща ко церкви, и не бе слышати въ церкви поющаго гласа, ни славословiа, но все бяше видети пусто, ни единого же бе видети ходяща по пожару людiй. И не единъ же градъ сей взятъ Москва, но и прочiи грады и страны попленени бышя отъ поганныхъ (ПСРЛ XI, 1965, 78–79).

И это еще не худший из известных вариантов осмысления поражения: бывает, из поражения (хотя и в высокой степени достойного) делают победу: Бородинская битва — лишь один из самых известных примеров.

И тако сразившеся, многа телеса падааху, и Богу помогшу великому победоносному Дмитрею, и побеждени быша погании татарове и конечней пагубе предани быша: видевше бо окааннии на себе богопустный гневъ и Божие негодование, вси на бежание устремишася. Крестоносная же хоруговь доволно гнавъ въслед спротивных, множьство бесчислено убиваше: овии же язвени отбегоша, иных же живых рукама яша. И бяше чюдно зрение и дивна победа; иже преже блистающася оружиа, тогда же вся окровавлена кровьми иноплеменных, и вси образы победы ношааху .

Описание пережитых страданий обнаружимо и в Киприановой редакции «Жития» митрополита Петра. Комментатор отмечает в связи с этим, что в этом отношении «Киприан выступает прямым предшественником протопопа Аввакума» (ПЛДР 1981, 580).

Ниже послание цитируется по тексту ПЛДР 1981, 430–443 (в основе издания — рукопись, хранящаяся в НРБ, Соловецкое собр., № 858. Кормчая 1493 г., лл. 527–536.

Так же потащат позже и Аввакума «на Угрешу к Николе в монастырь».

Ср.: Которая есть моя вина перед княземъ перед великимъ? Надеяся на Бога: не найдеть въ мне вины не единыя. И аще ли бы вина моя дошла которая, ни годится князем казнити святителевъ: есть у меня патриархъ, болший надъ нами, есть Великий сборъ […]

Оттого и возвращается к этому беззаконию и надругательству Киприан еще раз, будучи не в состоянии понять таких «христиан»:

Сицево азъ ныне пострадал есмь. Сде святый сборъ проклинаеть, аще и вину каковую притворять святителю. Мне же которую вину изнайдоша, запревше мене въ единою клети за сторожьми? И ни же до церкви имелъ есмь выхода. Потомъ же, смеръкшуся другому дневи, пришедше изведоша мене, не ведящу мне, камо ведуть мене: на убиение ли, или на потопление? А еще бещестнейше: мене ведуще, и сторожеве, и проклятый Никифоръ воевода — одежами моих слугъ оболчени и на их конихъ и седлех ехающе .

Шифрограмма. Согласно комментарию, тайнопись, смысл которой — «Да будут отлучены» не мог быть выражен на письме открыто писцами: им «было, очевидно, страшно» (ПЛДР 1981, 581), так как проклятие распространялось и на великого князя.

О князе Тверском и великом князе Михаиле Ярославиче и о его «Житии» см. Насонов 1930, 724–751; Ильин 1947, 22–30; Дубенцов 1957, 118–157; Кологривов 1961, 70–72; Антонова 1974, 148–149; Конявская 1984, 11–14; Klug 1985; Клюг 1994, 99–114; Мих. Яросл. 8–94, 157–328; Слов. книжн. Др. Руси 1988, 299–301 (Я. С. Лурье); Федотов 1990, 98–99 и др. Издание «Жития» — ПСРЛ 1915–1925, 386–389 (т. 4).

Убийство Михаила Тверского, который был не только князем Тверским, но и великим князем всея Руси, по всем писанным и неписанным правилам было антихристианским и антигосударственным делом, преступлением. При этом нужно подчеркнуть, что при всех ссылках на то время, Михаил Ярославич, несомненно, был добрым христианином, человеком, проявлявшим уступчивость ради согласия, «бескорыстие и даже смирение в борьбе» (Федотов 1990, 98). Это он, узнав о союзе Юрия с татарами, готов отступиться от великого княжения, оставив себе лишь удельную Тверь.

Забегая вперед, здесь уместно привести общую характеристику «нестяжательско» — иосифлянской контроверзы, не забывая при этом сложную историю оценок и переоценок в отношении каждой из двух противостоящих сторон. В центре внимания этой характеристики (чаще имплицитно, чем эксплицитно) две темы — во–первых, становление имперского сознания, все более привязывающего Церковь к мирской Власти и Государству, и его последствия — установление особого типа уставного благочестия и обрядового исповедания, начавшийся процесс «обизвесткования» живой веры, утраты мистической составляющей в жизни Церкви и, во–вторых, преемство линии и традиции Сергия Радонежского в последующие полтора века (ср. Голубинский 1904; Карташов 1991 и др.). Ситуация конца XV — начала XVI вв. — тот расширяющий и многое проясняющий контекст, который отбрасывает свой свет и назад, в XIV век, и позволяет в нем высветить ранние ростки того, что обрело силу позже.

Противоположность между заволжскими «нестяжателями» и иосифлянами поистине огромна как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах. Одни исходят из любви, другие — из страха — из страха Божия, конечно, одни являют кротость и всепрощение, другие — строгость к грешнику. В организации иноческой жизни на одной стороне — почти безвластие, на другой — суровая дисциплина. Духовная жизнь заволжцев протекает в отрешенном созерцании и «умной» молитве, — иосифляне любят обрядовое благочестие и уставную молитву. «Заволжцы» защищают духовную свободу и заступаются за гонимых еретиков, иосифляне предают их на казнь. «Нестяжатели» предпочитают трудовую бедность имениям и даже милостыне, иосифляне ищут богатства ради социально организованной благотворительности. «Заволжцы» при всей бесспорной русской генеалогии их — от преподобных Сергия и Кирилла — питаются духовными токами православного Востока, иосифляне проявляют яркий религиозный национализм. Наконец, первые дорожат независимостью от светской власти, последние работают над укреплением самодержавия и добровольно отдают под его попечение и свои монастыри, и всю Русскую Церковь. Начала духовной свободы и мистической жизни противостоят социальной организации и уставному благочестию.