Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

Сочетание «внешних» и «внутренних» стимулов–причин, их взаимопроникновение и взаимосвязь на поверхности выражаются в тех исторических процессах, которые фокусируются в «подвижной» картине истории Северо–Восточной Руси в XIV–XV веках. Человек своего века, хотя и вышедший в пространство будущего, продолжающего расширяться во времени, Сергий Радонежский исторически и всеми перипетиями своей жизни был слит, однако, именно с XIV веком. Он жил не только в пространстве мистической созерцательности и Фаворского света, но и в истории, завися от нее в тех или иных случаях, призывая ее к себе, вторгаясь в нее, влияя на ее течение, обогащая ее новым содержанием. Идеальный универсальный наблюдатель, обладающий зрением с наибольшей из возможных «разрешающей» силой и способностью к рефлексии и переводу ее результатов на естественный язык, мог бы увидеть (а увидев, и рассказать) панорамуXIV века, и не просто панораму (этого было бы мало, чтобы понять смысл исторических событий того века), а совокупностьпанорам некоей единой «объективной» картины. Но реальный (не идеальный!) и не универсальный человек видит субъективно, и такой взгляд не проявление (во всяком случае — не только) его ограниченности, но важное преимущество: именно она, эта субъективность, прочнее всего связывает человека с его веком, с бытийственным переживанием его и помогает ему стать «законным» (органическим, а не формальным) сыном своего века.

Такому идеальному наблюдателю панорама XIV века предстала бы многовариантнойи внутренне противоречивой. Однако сами эти многовариантность и внутренняя противоречивость объясняют нечто важное — разностьпозиций частныхнаблюдателей, образующих своего рода субстрат, на котором вырастает идеальный наблюдатель. В его распоряжении, очевидно, оказывается целый набор разных панорам, за каждой из которых частично, а иногда и смутно просвечивают фрагменты подлежащего реконструкции «объективного» целого. Разность позиций и частных наблюдателей объясняется тем, откуда, из какой точки виделась наблюдателю общая картина и какойинформацией обладал сам наблюдатель, каковбыл тот состав его «культурных» предрасположенностей, что определял те или иные формы матрицирования исторической эмпирии. Одно виделось из ханской ставки, другое из Вильнюса, третье из Константинополя, четвертое из Москвы. Если же ограничиться общерусским пространством, то и здесь в разные периоды и в разных отношениях «взгляды» Москвы и Рязани, Ростова и Переяславля, Твери и Новгорода, Смоленска и Киева далеко не были едиными. Эта мозаичная и к тому же изменчивая картина предостерегает от скоропалительных оценок и заключений «нравственного» характера, если только не считать нравственным сам учет разных позиций и разных вйдений и воздержания от оценок того, кто прав и кто виноват, хотя на определенных уровнях — или слишком низких или — особенно — высоких суд как категория нравственная становится неизбежным.

Здесь историческая панорама XIV века должна быть увидена с точки зрения Северо–Восточной Руси, которая (точка зрения) в ходе времени все более смещается в сторону точки зрения Москвы, пока почти не сливается с нею. Но это происходит уже существенно позднее, за пределами XIV века, видимо, после падения Твери и присоединения ее в 1485 году к Москве. Для Северо–Восточной Руси в XIV веке был существен широкий внешнийконтекст — Литвана западе, Золотая Ордана юге и юго–востоке. Сама же Золотая Орда была лишь частью более крупного политического объединения, известного как Улус Джучи; сам же этот улус тоже был частью огромной монгольской Империи, в которую входили еще Иль–Ханы, Чагатаиды, империя Юань и которая простиралась от Маньчжурии и Китая до восточного Средиземноморья, хотя вмешательство Золотой Орды и ее влияние сказывались и в других местах, в частности, далеко к западу от Восточной Европы (ср. венгерскую и польскую кампании Ногая и Тула–Буги в конце XIII века).

Тем не менее уже в конце XIII века появились отчетливые признаки зарождающегося упадка Золотой Орды, несмотря на то, что княжеская власть на Руси продолжала находиться в состоянии деморализации, а безнадежные народные возмущения, бунты и восстания неизменно кончались жестоким их подавлением, как в Ростове, где народу противостояла и «своя» княжеская власть и «чужие» монгольские гарнизоны из близлежащих городов. История взаимоотношений Ногая, Тула–Буги и Тохты показывает, что неблагополучие в Орде не только зрело, но и начинало серьезно подтачивать ее силы, и отдельные русские князья не раз предпринимали попытки воспользоваться ситуацией в свою пользу.

Так, после того как Тохта с помощью Ногая устранил Тула–Бугу и появились первые признаки будущего розмирья между Ногаем и Тохтой, оживились надежды русской стороны на извлечение выгод для себя. Пользуясь этими нестроениями и переменой на троне в Золотой Орде, официальный великий князь Андрей Городецкий решил воспользоваться предоставившимся ему шансом. Вместе с ростовскими князьями и епископом он отправился к Тохте для возобновления ярлыка и по ходу дела изложил ему жалобу на правящего великого князя Димитрия Переяславского, ставленника Ногая. Едва ли эта жалоба была бы принесена, если бы князь Андрей не догадывался о складывающейся ситуации в отношениях между Тохтой и Ногаем, в свое время предоставившим Тохте убежище в своей орде. Зато князь Тверской Михаил Ярославич, исходя из тех же самых данных, как и Димитрий Переяславский, принял сторону Ногая и направился к нему за подтверждением своих прав. Князь Московский Даниил Александрович также отказался предстать перед Тохтой.

Эти события начала 90–х годов XIII века четко вскрывали актуальную ситуацию и обладали большой диагностической значимостью, предвещая по сути дела ту схему, по которой будут развиваться события в следующем веке, более того, они были своего рода эстафетой, переданной из одного века в другой. Исследователь темы монгольского присутствия на Руси четко резюмирует ситуацию — «Таким образом, разделение властей в Золотой Орде привело к образованию двух соперничающих групп среди русских князей» (Вернадский 1997, 192). Можно к этому добавить, что не только русские князья использовали такие розмирья среди монголов, но и последние, хорошо зная противоречия среди русских князей и поддерживая их, извлекали для себя выгоду из конфликтных отношений друг с другом русских князей. Игра шла в обе стороны, и каждая вела свою игру, пусть на не вполне равных началах. И еще одна характерная деталь — «свои» ополчались против высшего из князей, в данной истории против великого князя Андрея Городецкого, на которого делал ставку Тохта, имевший непосредственное отношение (в отличие от Ногая) к Северо–Восточной Руси, и Москва и Тверь, которым вскоре предстояло стать смертельными врагами за великокняжеский трон и за преобладание в Северо–Восточной Руси, в этом случае были заодно.