Сьюзан Грубар - Иуда: предатель или жертва?

Своими алчными устами Иуда изрыгает не переваренное желудком содержимое — всего пять из тридцати сребреников, которые он заработал вероломством и предательством.

Эти деньги настолько тошнотворны, что их готово извергнуть с рвотой или испражнениями даже такое омерзительное хранилище, как тело Иуды. Крепко сжимая локти руками, Иуда исторгает монеты, в то время как к его разверзнутому рту тянется один из его экскреторных органов, который он, как сатанинский змей свой хвост, готов всосать или заглотнуть, если только тот не заткнет ему рот, словно кляп, или не задушит его. Наглотавшийся монет, а теперь вынужденный рыгать из-за несварения, Иуда, выплевывая монеты, застыл в неподвижной, скованной позе, словно подвергаемый пыткам колодник, на фоне многозначительного желтоватого неба. Художники эпохи Ренессанса часто выбирали для одежды Иуды желтый цвет, отличавший евреев как в Средние века, так и в нацистской Германии, символизировавший жадность до золота, а также его завистливость, малодушие и бесчестность (связано с немецким выражением «gelb vor Neid» — «желтый от зависти»). Иуда с головы до пят кажется бессердечным и бездушным, как открытая запылившаяся книга. В главном грешнике нет ничего привлекательного. [8] В духовной автобиографии «Изобильное милосердие, изливающееся на главного грешника» (166) Джон Баньян описывает, как он, подобно Иуде, испытывал искушение продать Иисуса и чувствовал себя отвергнутым и лишенным милосердия Божьего, пока наконец не познал на себе всю милость Всевышнего. См.: Ohly (122—124).

Разрушает или закрепляет портрет Такера антисемитский стереотип? Если интерпретировать эту картину как сатирическую (отчасти в силу ее гиперболичности), то я склонна думать, что ее автор осуждает созданный им карикатурный образ; однако переменчивость изображения оставляет широкий простор для его толкования при каждом новом взгляде на него зрителей в зависимости от их индивидуального восприятия. Не удивительно, что следствием бесчестной, низкой пропаганды, эксплуатирующей образ Иуды, стало противоречивое отношение как христиан, так и иудеев к трактовке его образа в западной культуре. Именно такие отталкивающие образы Иуды, как образ, созданный Такером, как нельзя лучше объясняют, почему отождествление Иуды с евреями побуждало одних к поношению евреев, а у других вызывало совершенно справедливый гнев по поводу этого поношения — ведь это двойственное отношение к евреям питалось различными толкованиями Драмы Страстей Господних. И все же рыгающий, приземистый и косоглазый Фейгин (персонаж «Оливера Твиста» — прим. пер.) Такера воплощает лишь одну грань — пусть и самую отвратительную — многогранного характера Иуды.

Еще до Холокоста, а в особенности после того, как он убедил многих американцев в катастрофических последствиях антисемитизма, образ Иуды в массовой культуре становился все более привлекательным. Достаточно сравнить вызывающего отвращение Иуду в немой кинодраме Сесиля Блаунта Де Милля «Царь царей» (1927) и Иуду-героя в блокбастере-римейке Николаса Рея «Царь царей» (1961). Сесиль Б. Де Милль, сам частично еврей, являет зрителю заблудшего и думающего только о себе, но внешне вполне приятного Иуду, пребывающего в тягостном раздумье над кучкой монет, предложенных ему более виновным, по версии режиссера, Каиафой. [9] О кадрах из фильма Де Милля см. Главу 5. Де Милль позаимствовал идеи Брюса Бартона, но смягчил образ Иуды, созданный Бартоном в его известном бестселлере «Человек, которого никто не знает» (1925): в популярной книге Бартона двенадцатый апостол предстает «маленьким докучливым предпринимателем», желающим докопаться до истины (Barton, 83). Попытавшийся объяснить поведение двенадцатого апостола политическим выбором, режиссер Николас Рей воссоздает в своей киноверсии кровавую бойню евреев, учиненную жестокими римлянами и повергшую Иуду в такой ужас, что он готов любым способом освободить Иерусалим: он предает Иисуса только затем, чтобы принудить его проявить свою мессианскую силу. [10] Иуда разрывается между двумя лидерами антиримского движения — пацифистом Иисусом, Мессией мира, и мятежником Вараввой, Мессией войны (Humphries-Brooks, 26— 28). Точно так же Иуда в «Иисусе из Назарета» Франко Дзеффирелли (1977), может быть, и обманывается, и заблуждается, и «совершает ошибки», но это лишь делает его образ «более человечным»; ведь в этом зрители «могут быть уподоблены ему, в чем уподобить себя Иисусу мы не можем» (Humphries-Brooks, 75). Роль терзаемого страданиями, но красивого и мужественного Иуды исполняет в римейке Рип Торн. Через пару десятилетий после Второй мировой войны, в то самое время, когда в Израиле вершится суд над Адольфом Эйхманном (способствующий осознанию всего ужаса Холокоста), идеалист Иуда у Рея убеждает себя, что арестованный Иисус нанесет ответный удар убийцам-римлянам и освободит евреев из того ужасающего рабства, на которое их, как показано в фильме, обрекают гонители.

Рьяно защищающий Иуду Мартин Скорсезе в кульминации своего фильма «Последнее искушение Христа» (1988) являет зрителю праведного, готового к самопожертвованию и возвышенного в своем благородстве Иуду (в исполнении Харви Кейтеля), который, осознав, что «Бог выделил [Иисусу] испытание попроще» в Иерусалиме, вызволяет Иисуса из сатанинского плена, чтобы дать Тому возможность искупить грехи людей и спасти человечество. [11] Об Иисусе в кинематографе см.: Walsch; Humphries-Brooks; Reinhartz. Иуда Скорсезе — несгибаемый, преданный и выглядящий, как шикарная модель в журнале мод, спасает сомневающегося Иисуса, равно как и всю Его великую миссию. [12] Я в неоплатном долгу за предоставленный мне доступ к электронной почте Дейва Макколла. Один из критиков, подмечая длительное драматичное взаимодействие Иисуса и Иуды, считает, что фильм выдержан в духе «голливудского кино о дружбе, о двух друзьях, помогающих друг другу в общем деле» (Humphries-Brooks, 86); другой пытается доказать, что фабулой фильма движет чувственное, гомоэротическое влечение, угадывающееся в отношениях между Иисусом и Иудой (Reinhartz, 176). По версии фильма «Последнее искушение Христа», Иуда на фоне пребывающего в смятении Иисуса предстает верным, надежным товарищем, который, несмотря на огромные сомнения, постигает и исполняет высшую волю Бога.

Сегодня мы можем сказать, что восприятие Иуды Скорсезе, как и греческим писателем, чей роман лег в основу киносценария, подкрепляет недавно обнаруженное Евангелие от Иуды, демонстрирующее гуманный подход к этому персонажу, как и два первых Евангелия в Новом Завете (пусть и в меньшей степени). Ни в одном из приведенных примеров не акцентируется еврейское происхождение Иуды в сравнении с другими персонажами Драмы Страстей Господних. Более ранние канонические и неканонические тексты редко обособляют Иуду от других одиннадцати апостолов, редко объединяют его с первосвященниками, редко подчеркивают его особую религиозную или этническую принадлежность. Не делают этого ни Рей, ни Скорсезе. Эти и прочие примеры объясняют, почему автор масштабного немецкоязычного исследования концепций об Иуде считает вполне обоснованным утверждение: «Нельзя сказать, что Иуда, в отличие от других апостолов, всеми поголовно воспринимался выразителем иудаизма, так же как нельзя утверждать, что ненависть к этому этническому меньшинству была перенесена большинством на него одного» (Dinzelbacher, 80). [13] Динцельбахер продолжает: «Едва ли мне известны какие-либо источники, в которых бы поступок [Иуды] представлялся как поступок типичного еврея» (Dinzelbacher, 80— 81). Я выражаю свою признательность Джеймсу Расмуссену за перевод.