Франсин Риверс - Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]

— Никогда не думал, что умереть мне суждено от руки брата, — произнес он с явным презрением.

— Лучше погибнуть от моей руки, чем быть брошенным в яму с дикими зверями или распятым на римском кресте, — сказал Атрет. Он наклонился, подобрал фрамею, готовясь к тому, что ему предстояло сделать. Фрамею он протянул воину. — Пусть они видят, как умирает германец. — Когда воин посмотрел на Атрета, он воскликнул: — Встань с колен!

Опершись на свое оружие, германец встал. Как только он встал на ноги, Атрет пронзил своим мечом грудь германца, поразив его в сердце.

— Отпускаю тебя домой, к Тивазу, — вынув из него меч, Атрет дал своему противнику возможность упасть на спину, раскинув руки в стороны. Толпа одобрительно взревела.

Тяжело дыша, Атрет не стал подбирать римский меч. Вместо этого он наклонился и поднял фрамею. С влажными от слез глазами он повернулся и уставился на Домициана. Даже победив в этой схватке, Атрет знал, что потерпел поражение. Подбросив фрамею как можно выше, он выругался в адрес Домициана на германском языке. Прежде чем Атрета отправили в камеру, Бато увел его к себе.

— Веспасиан продал тебя Серту. Через два дня тебя увезут в Ефес. Атрет стиснул зубы, играя желваками на скулах, но ничего не сказал.

— Да, дорого тебе далась такая возможность. Не упускай ее, — сказал Бато.

Атрет поднял голову и посмотрел на него. Бато никогда еще не видел у него таких холодных глаз.

— Пусть боги и дальше будут улыбаться тебе и дадут тебе свободу, которую ты по праву заслуживаешь, — сказал Бато, кивнув стражникам, давая знак, чтобы Атрета увели.

В своей темной камере Атрет закрыл лицо руками и заплакал.

Хадасса сидела на полу вместе с другими верующими и слушала, как Асинкрит говорил о проблемах, с которыми они все сталкиваются.

— Нам приходится бороться за право жить благочестивой жизнью в плотском мире. Мы должны помнить, что Бог не призывал нас изменить общество, чтобы в нем лучше жилось. Он не призывал нас завладеть политической властью, как не призывал нас хранить римский образ жизни. Бог призвал нас к более высокой миссии — нести всему человечеству Благую Весть о том, что пришел наш Искупитель…

Склонив голову, Хадасса закрыла глаза и помолилась о том, чтобы Господь простил ее. Ей было стыдно. Она ведь еще никому не принесла Благой Вести. Когда ей представлялась такая возможность, она в страхе уходила от людей. Ее хозяин и хозяйка просили ее рассказать им о Боге, и она завуалировала эту истину в притче. Ей нужно было рассказать им об Иисусе, о Его смерти на кресте, о Его воскресении, о Его обетованиях, которые Он дал всем, кто верит в Него.

Асинкрит продолжал говорить, вспоминая о том, что ему говорили Петр и Павел, до того как приняли мученическую смерть. Он еще раз читал из воспоминаний апостолов, и Хадасса едва сдержалась, чтобы не заплакать.

Как она может утаивать в себе истину от тех, кто ее так любит? Хадасса непрестанно молилась о каждом из них. И все же, может быть, еще оставалась молитва, о которой она забыла? Как эти люди могут обратиться к Богу, если она только развлекает их своими рассказами, но не говорит им фактов? Как они могут понять более глубокий смысл этих историй, если они не знают Бога? Хадасса постоянно прикладывала сжатую в кулак руку к груди, стараясь унять боль, которую она чувствовала. Бог привел ее в эту семью для какой–то цели, но она ничего не сделала, чтобы этой цели добиться.

Почему Валерианы так одержимы какими–то второстепенными вещами? Не проходило недели без того, чтобы Марк и Децим не спорили о политике или бизнесе. «Национальный бюджет должен быть сбалансирован, а государственный долг нужно сокращать!» — настаивал Децим; Марк утверждал, что власть берет на себя слишком много функций и их нужно ограничивать. Децим говорил, что беда Рима в неустойчивости внешней торговли, утверждая при этом, что римляне давно разучились работать, стали довольствоваться жизнью за государственный счет.

— Последние тридцать лет ты импортировал товары и разбогател на этом, — незамедлительно указывал отцу Марк. — И теперь, когда ты пользуешься всеми благами римского гражданства, ты хочешь лишить этой возможности всех остальных. — Он засмеялся. — Хотя, отчасти, может, ты и прав. Чем меньше конкуренция, тем выше цены!

Только в одном у отца с сыном не было разногласий: империя катится к банкротству.

После этих бесконечных споров Феба звала Хадассу и просила ее поиграть на своей арфе, чтобы успокоить растревоженные души отца и сына. Но сердце самой Хадассы тоже изнывало от страданий. Неужели так важно, падет Рим или нет? Разве можно сравнивать какую–либо страну с судьбой простой человеческой души в вечности? Но как ей, простой рабыне, юной девушке, открыть глаза этим римлянам, чтобы они задумались над тем, что по–настоящему важно?

Она пыталась найти ответы на свои вопросы в собрании, общаясь с другими верующими. Иногда она находила их. Иногда нет.

О Боже, помоги мне, — вдохновенно молилась Хадасса, прижав руку к сердцу. — Дай мне смелость. Дай мне Твое Слово. Пусть оно всегда живет в моем сознании, в моем сердце. Покажи мне, как я могу достучаться до них!

Как она могла объяснить Валерианам, Кто такой Спаситель, если никто из них вообще ни в ком не нуждался? Как она могла объяснить им, что они принадлежат Богу, Который их сотворил, если они верили в каких–то каменных идолов, а не во Всемогущего Творца? Как она могла рассказать им о том, Кто есть Бог, или убедить их в Его существовании вне ее собственной веры, обычной веры обыкновенной рабыни? И что есть вера, как не уверенность в том, на что ты надеешься, убежденность в том, чего ты не видишь? О Иешуа, Иешуа, я люблю Тебя. Прошу Тебя, помоги им. Хадасса даже не могла найти правильных слов, чтобы высказать то, что ей было нужно. Для чего еще Бог привел ее в дом Валерианов, как не для того, чтобы принести им Благую Весть о Христе? Она видела в них духовный голод и знала, что у нее есть тот хлеб, который мог бы насытить их навеки. И они никогда больше не будут испытывать этого голода… Но как ей сделать так, чтобы они приняли этот хлеб?

То спокойствие, которое Хадасса находила в собрании с другими верующими, сохранялось у нее на всем обратном пути к вилле. На служениях Хадасса могла открыто поделиться своей любовью к Богу и найти понимание со стороны окружающих ее людей. Она могла наслаждаться пением и совместными молитвами. Она могла принимать участие в хлебопреломлении и чувствовать близость Бога. Ей так хотелось научиться сохранять в себе это чувство духовного обновления в течение всего вечера и следующего дня.

Хадасса тихо вошла в сад виллы. Быстро пройдя по садовой дорожке, она вошла в заднюю часть дома. Закрыв за собой дверь, она вздрогнула, когда почувствовала, как кто–то крепко схватил ее за руку и повернул к себе.