Александр Лернет-Холенья - Пилат

«Я знаю, — возразил я, — я очень хорошо знаю, прекрасная хозяйка вчерашнего вечера, что ты в него веришь. Но если он не существовал, то я не могу сделать тебе одолжение и засвидетельствовать, что он был. Ради чего, по правде говоря, ты вообще так сильно желаешь, чтобы я признался в деянии, которое вы мне приписываете? Ведь если бы я это действительно совершил, то это было бы и преступлением, которое Бог совершил в отношении меня , потому что оно, это преступление, было предопределено, и я не мог его избежать, — и это преступление еще тяжелей, чем то, которое якобы я совершил по отношению к нему …»

«Не смейся, Понтий Пилат, — вскричала она, — не смейся над этими страшными и святыми вещами!»

«Да я и не смеюсь, — возразил я, — я всего лишь пытаюсь проследить случай до его последствий, и тебе, прекрасная Акта, я рекомендовал бы сделать то же самое, тогда бы ты меня с такою легкостью не обвиняла. Ведь может быть, что Бог сам принес себя в жертву, а для этого было нужно, чтобы он себя убил, сам себя убил, понимаешь; и чтобы не стать самоубийцей, он меня, который не мог увернуться от обрушившейся вины, сделал своим убийцей. Предъявлять подобные обвинения Богу я мог бы еще довольно долго, так как если кого-то обвиняют, то не приходится удивляться, что он защищается до последнего. Так оставьте и вы, христиане, свое намерение считать себя единственно невиновными, чтобы все остальные оказались виновными! Однако достаточно виновными вы себя сделали уже тем, что невиновностью иудейства вы изобличаете виновность вашего Бога. И ты, моя милая, оставь попытки побудить меня признаться в моей вине! Нет никакой моей вины. Так как этот твой Галилеянин, перед которым якобы я виноват, был ничем иным, как слухом, легендой, сказкой…» «Нет! — воскликнула она страстно, — он был сыном Бога, он даже был самим Богом, но теперь речь уже идет не о твоей вине в его смерти. Какой бы страшной ни была твоя вина, она ничто по сравнению со свидетельством, которое ты теперь должен предъявить. Ведь ты теперь являешься единственным, последним, кто еще может засвидетельствовать, что Бог действительно есть!» — и она упала передо мной на колени и воздела ко мне руки. — Понтий Пилат, — воскликнула она, — вся вера будущего мира, спасение бесчисленных, которые еще должны будут родиться, зависят от твоего слова! Не клевещи на Бога, Понтий Пилат! Не распинай его вторично!»

Я находил этот судебный процесс трогательным, болезненным и недостойным Сената, где он проходил; и действительно, пока христианка говорила, судьи быстро поднялись.

«Узника освободить!» — провозгласил семинарист, игравший председателя, и его голос показался мне смущенным и осипшим.

Охрана, звеня оружием, от меня отступила.

Воодушевленный этим обстоятельством, я обратился к Акте с ответом, который, как я сегодня могу признать, был удивительным для моего тогдашнего юного возраста. Я совсем не понимал, откуда у меня берутся слова.

«Разве речь идет о нем? — спросил я. — Или все-таки о нем? Вы хотите, чтобы я согласился с тем, что я Бога видел, говорил с ним, осудил его? Вы хотите, чтобы я засвидетельствовал, что Бог действительно есть, что он действительно существует? Да, вы даже хотели бы, — признайтесь же прямо! — чтобы я не отклонил это свидетельство и в том случае, если бы я его никогда не видел, никогда с ним не говорил, никогда его не осуждал! Вы даже хотите получить это свидетельство от меня любой ценой, даже ценой неправды, потому что это свидетельство имеет для вас чрезвычайную важность, и, наконец, что же тогда истина! Но никто вам это не засвидетельствует и меньше всего я сам. Если уж вы верите в Бога, то вы должны предположить, что вы в него будете верить, хотя бы потому, что его нет. Посудите сами: что же это за Бог, который бы существовал и чье существование нужно было бы доказывать, — доказывать, что он есть, как этот каменный пол, этот дом, как вы все! Нет, мои милые, никогда ни я, ни вы не сможем доказать это самим себе, и здесь не поможет никакое знание Аврелия Августина и никакая логика Фомы Аквинского, здесь не поможет даже сам Бог. Потому что он — не знание, а незнание, не закономерность, а чудо, не надежность, а опасность, не возможность, а невозможность, наконец! И никогда, пока существует церковь, не перестанут верующие в глубине своих сердец и во время своих самых таинственных часов сомневаться в том, что он существует».

Здесь я остановился и оглядел тихий зал. Затем я добавил:

«Итак, кажется, что я, кто в него не верит, знаю о нем больше, чем вы, кто в него верит. Однако, я, о ком вы думаете, что я его допрашивал, осудил и распял, я говорю вам: ничего этого я не делал. Потому что так, как вы верите, что Бог есть, он не существует, таким он никогда не будет и никогда таким не был!»

После этих слов я еще мгновение стоял молча, а потом повернулся к выходу, и когда я уходил, никто не сказал ни слова, и все христиане и язычники смотрели на меня так, как если бы я только что действительно распял Бога».

Этим Донати завершил свое сообщение, и в маленьком салоне отеля, где мы сидели, стало так же тихо, как в большом зале Сената, который покинул Пилат.

«Итак, Бога в действительности нет?» — спросил я, наконец.

«Не в том смысле, как ты полагаешь», — сказал Донати, и, казалось, что ему не совсем приятно продолжать разговор на эту тему. «Бога можно отрицать по самым различным причинам — твоя жена, я боюсь, делала это по одной из самых плохих причин. Но можно делать это иным способом, при котором он становится действительней, чем при всех способах видимой надежности, которые используют набожные люди. Так как Бог — я тебе уже об этом говорил — не действительное, а сверхдействительное, не существующее, а суперсуществующее, и поэтому он для нас «ихтиозавр», «Иисус Христос, сын Бога, Спаситель», «рыба», опять выскользнувшая из наших рук, когда мы думали, что она уже у нас… Но ты, по моему мнению, не должен на самом деле предаваться таким мыслям — и беспрестанным воспоминаниям о смерти своей жены. Разве это был не Малерб, который сказал, что нет ничего более долговременного, чем такие самовнушения тоски? Тем лучше, если ты найдешь развлечение в том, чтобы, например, отправиться в путешествие с другими женщинами, или выбраться на природу. А не хочешь ли ты купить имение? Даже если оно не дает дохода, с ним можно поступить самым различным образом, это тоже отвлекает. Ты же ведь достаточно состоятелен, что же ты делаешь в городе — без охоты, без лошадей, без собак! Я бы на твоем месте заимел какое-нибудь имение поблизости, из, как их теперь называют, сорочьих владений… Эти дворянские наследные имения можно теперь разделять, и семьи считают, что от них можно избавиться, они не дорогие…»