Андрей Кураев - Трудное восхождение

Так вот, я предлагаю такой вопрос решить для себя: какую Россию я, как православный, уже не могу защищать?

Но в общественной проповеди Церкви сегодня нет этого свидетельства о том, что в конце концов выше России, ее истории и культуры. Такое ощущение, что само православие ценится лишь потому, что служило собиранию России. Замечательно, что националистическое понимание православия смыкается с экуменическим. И в том и в другом случае православие ценится только как “русская религия”. Известного священника и депутата, о. Александра Борисова, человека отнюдь не правых взглядов, однажды в телеразговоре спросили — почему он стал православным? “Ну, я подумал, что если бы Бог хотел, чтобы я стал индуистом, он привел бы меня родиться в Индии, а поскольку я родился в России, для меня естественно быть православным”. Может ли быть более националистическое понимание религии? И Христос — все-таки Истина или национальная традиция? Совместными усилиями патриотов и экуменистов в конце концов Церковь станет выглядеть как ритуально-этнографический заповедник, хранящий добрые старые русские традиции. Но ведь в заповедник не обращаются за советом по решению сегодняшних жгучих вопросов и в музей истории медицины не приходят за излечением.

После петровских реформ Православная Церковь оказалась в России в своеобразном культурном гетто. Аристократия, а затем и народившаяся культурная интеллигенция сторонились ее, предоставляя Церкви “удовлетворять религиозные потребности масс”. Нужен был подвиг Пушкина и Гоголя, Достоевского и Хомякова, Соловьева и о. С. Булгакова, чтобы стена взаимного отчуждения Церкви и культуры, Церкви и мира университетского образования (а значит, мира общественных элит) рухнула. Но сегодня уже сами церковные проповедники и публицисты систематично загоняют себя в то же гетто, отказываясь и от опыта русской религиозной философии, и от светской христианской культуры, и от познающего, а не обличительного диалога с миром западной христианской мысли. Когда же однажды обнаружится, что в университетах с большей теплотой встречают улыбчивых католиков, что молодежь, не озабоченная решением “русского” или “еврейского” вопроса, изучает Евангелие у баптистов, а телевизионные и газетные редакторы уже не хотят в сотый раз помещать рассказы о возрождающихся монастырях и реставрируемых иконах, — будет уже поздно искать “злокозненных масонов”, которые-де хитроумно исключили Православную Церковь из мира культурной и общественной жизни.

Надо наконец решить, в каком веке мы живем — в XIX или в XX. И если все же в XX, то не надо издавать церковные книги для детей с ятями и ерами. И не надо переиздавать книжки, в которых священнику разрешается не хранить тайну исповеди в том случае, если кающийся исповедуется в злом умысле против государя, и из противокатолического катехизиса лучше уж убрать обвинение католиков в том, что они-де в отличие от нас служат на непонятной народу латыни (католики-то — в отличие от нас — уже тридцать лет как служат на современных языках, но почему-то считается, что из книжки прошлого века и слова выкинуть нельзя).

Нельзя надеяться на атавизм: корни, мол, дадут о себе знать и в русском народе исконная тяга к православию победит. Наличие богатой духовной и исторической традиции православия в России задает лишь некое благоприятное пространство, в котором наше движение может находить плодотворный отклик. Но для того чтобы в самом акустически благоприятном храме зазвучало эхо, нужен все же внятный и громкий человеческий голос.

Духовная традиция не есть что-то, что можно построить или “возродить” вокруг меня, но помимо меня. Поэтому ко мне, к каждому человеку и должна быть обращена проповедь. Потому что сколь красиво ни рассказывали бы проповедники о Евангелии или о символике русской иконы, в конце концов им зададут один простой вопрос: “Вы хорошо говорили, и все это действительно и умно и духовно, но вы ответьте: а мне, вот именно мне — зачем это надо?” И пока мы не научимся отвечать на этот самый очевидный, но самый сложный вопрос, наша проповедь будет безадресно-абстрактной. Впрочем, лучше не отвечать на него, чем отвечать заготовленными штампами…

Православные в сегодняшнем мире похожи на альпинистов в летнем городе. Представьте: жара, в льняных тапочках и то жарко — и вдруг идут люди с заготовленными теплыми шапками и куртками, с теплыми сапогами, на которых вдобавок набиты шипы. Зачем ледорубы в городе?

Зачем шипы на асфальте? Но если хоть что-то из их снаряжения останется в долине, то там, наверху, цена беспечно отброшенного может оказаться непомерно высока. Так и в православии все рассчитано на движение, на трудное восхождение. Там, на духовных высотах, станет понятно, зачем пост и зачем церковнославянский язык, зачем столь долгие богослужения и почему в храмах почти не ставят скамеек, о чем говорит почитание святых и что дает человеку икона… Ну в самом деле, не станет же случайно зашедший пассажир говорить в кабине авиалайнера, что вот тот рычажок ему кажется лишним и вообще не соответствующим современному дизайну… Но как бы ни были необходимы альпинистам все их сложные снасти — идти должны сами альпинисты, и не шипы и ледорубы несут их к вершине, а люди несут с собою то, что может помочь им в их восхождении.

Православие нужно людям. И здесь равно важно понять и то, что люди нуждаются в духовной красоте и гармонии православной традиции, и то, что само православие существует ради людей. Нельзя относиться к людям как к несмышленышам, которых вот только допусти в наш музей православной традиции, как они сразу там что-нибудь испортят.

Я не думаю, что те искушения и особенности российского православия, о которых я говорил, исчезнут когда-нибудь, и тем более в ближайшем будущем. Но рядом с православием, смотрящим назад, будет расти и православие, смотрящее на человека. Будут храмы со знаменным пением и полумонастырским богослужением — и будут миссионерские храмы со службой на современном языке, где молитва будет перемежаться с проповедью и беседой. Будут люди, чей путь вел через принятие православия к любви к России, и люди, которых их любовь к России подвела к принятию православия. Мы сейчас разные. Мы будем разные.

Но я все же надеюсь, что в России вспомнят о мудром принципе древней Церкви: “В главном — единство, во второстепенном — многообразие, и во всем — любовь”.

Дай Бог, чтобы поскорее настало в России время, когда православные перестали бы быть самой заметной помехой на пути людей к православию…

Впрочем, здесь я уже перешел в ту тематику и ту тональность, которую лучше меня удалось раскрыть Бердяеву в его статье со столь много говорящим названием “О достоинстве христианства и недостоинстве христиан”. Я же просто хотел показать, что Церковь — это очень сложный мир: ведь это мир человека, и хотя бы поэтому он не может быть простым. Но именно эта сложность, многомерность церковной жизни, как мне кажется, дает надежду на то, что любой человек в серьезном и честном поиске сможет в ней найти место и для своей молитвы Единому Богу.