Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

— Артос! — почти одновременно ответили мы с Яковом.

— Правильно! Называется он ещё также «просфора всецелая». А каково обозначение? Не знаете! В апостольские времена во время трапезы на столе ставили прибор для Христа, в знак невидимого Его сотрапезования…

— А когда в церкви будут выдавать артос? — спросила женщина и почему-то застыдилась.

— Эка хватилась! — с тихим упрёком посмотрел на неё Яков. — Артос выдавали в субботу на Светлой неделе… К Вознесению, матушка, подошли, а ты — артос!

— Ты мне дай крошинку, ежели имеешь, — попросила она, — я хранить её буду!

Семиградский разговорился и был рад, что его слушают.

— Вот поют за всенощным бдением «Свете тихий»… А как произошла эта песня, никто не знает…

Я смотрел на него и размышлял: «Почему люди так презирают пьяниц? Среди них много хороших и умных!»

— Однажды патриарх Софроний, — рассказывал Семиградский, словно читая по книге, — стоял на Иерусалимской горе. Взгляд его упал на потухающее палестинское солнце. Он представил, как с этой горы смотрел Христос, и такой же свет (подумал он) падал на лице Его, и также колебался золотой воздух Палестины…

Вещественное солнце напомнило патриарху незаходимое Солнце — Христа, и это так растрогало патриарха, что он запел в святом вдохновении:

— Свете тихий, святыя славы…

«Обязательно с ним подружусь!» — решил я, широко смотря на Семиградского.

В это день я всем приятелям своим рассказывал, как патриарх Софроний, глядя на заходящее палестинское солнце, пел: «Свете тихий, святыя славы».

Вечерним лесом идут дед Софрон и внучек Петька.

Дед в тулупе. Сгорбленный. Борода седая. Развевает её весенний ветер.

Под ногами хрустят ломкие подзимки.

Петька шагает позади деда. Ему лет восемь. В тулупчике. На глаза лезет тятькина шапка. В руке у него верба, пахнущая ветром, снежным оврагом и чуть-чуть тепловатым солнцем.

Лес гудел нарождающейся весенней силой. Петьке почудился дальний звон. Он остановился и стал слушать.

— Дедушка!.. Чу!., звонят…

— Это лес звонит. Гудит Господень колокол… Весна идёт, оттого и звон!.. — отвечает дед.

Петька спросил деда:

— В церкву идём, дедушка?

— В церкву, любяга, к Светлой Заутрене!

— Да она сгорела, дедушка! Летось ведь пожгли. Нетути церкви. Кирпичи да головни одни…

— Ничего не значит! — сурово отвечает Софрон.

— Чудной!.. — солидно ворчит Петька, — церкви нетути, а мы бредём! Мара ́ , что ли, на деда напала? Сапоги только истяпаем!

Среди обгорелого сосняка лежали чёрные развалины церкви. Дед с внуком перекрестились.

— Вот и пришли… — как бы сквозь взрыд сказал Софрон. Он долго стоял, опустив голову и свесив руки. Приближалась знобкая, но тихая пасхальная ночь. Софрон вынул из котомки толстую восковую свечу, затеплил её, поставил на камень, среди развалин. Помолился в землю и запел:

— Христос воскресе из мертвых…

Похристосовался с внуком и сел на обгорелое бревно.

— Да… Шесть десятков лет ходил сюда. На этом месте с тятенькой часто стоял, и по его смерти место сие не покинул. Тут икона святителя Николая стояла… В одной ручке угодник церковочку держал, а в другой меч… И, бывало, что ни попросишь у него, он всегда подаст тебе!… До-о-брый Угодник, послушливый да зовкий!.. Да, вот… А тута, любяга, алтарь стоял… Встань на колешки и поклонись, милой, месту сему… так вот… Эх, Петюшка, Петюшка…

Ничего больше Софрон не сказал. Он сидел до того долго, что Петьке захотелось спать. Он сел с дедом рядышком и опустил голову на его колени, а дед прикрывал его полою тулупа.

Предвесенним ветреным днём в чайную у большой дороги пришёл лесник Гордей; без шапки, в мокрых валенках и дырявом армяке. Седые волосы взвихрены ветром. Встал у двери. Развёл красными обветренными руками и сказал тёмной чайной, словно в бреду или в опьянении:

— Я говорю ему, тихо так да душевно: «Почто, сыне мой, душу свою очернил?»

— О чём ты, дедушка? — спросили из-за стола.

Лесник обвел испуганными глазами низкий прокопчённый потолок, пухлого хозяина Архипа, полки с белыми чайниками, людей в синем табачном дыму и ответил с горькой улыбкой:

— О сыне, Фёдоре Гордеевиче…

— С города приехал? Ну и слава Богу, тебе, старому, помога. А ты тосковал по нём! — сказал кто-то.

— Приехал… да… приехал, но не тот. Сын мой Федя умер! Умер ласковый монастырский Федя, а явился другой: душою чёрен, образом угрюм, табашник и сквернослов!

Чайная не слушала Гордея, а он жаловался:

— Говорю я сегодня Фёдору моему: «Пойдём, как встарь, в Николину обитель на вынос Плащаницы. Помнишь, как утешно поют там монахи: «Приидите, ублажим Иосифа приснопамятнаго», а он мне в ответ: «Не желаю! Один у монахов обман, я лучше на гармошке сыграну…» Ах, братцы, как он пронзил моё сердце этими словами! Не к добру Ласка моя всю ночь выла, не к добру!.. Как всё это горестно, братцы! Ждал его. Тосковал. Сапоги сшил ему новые. Утехой, полагал, будет в старости моей, а он… Плащаницу на гармонь, Евандель на цигарки!..

Гордей вышел на середину чайной.

— Прискорбная душа моя, други! Научите, как сына моего образумить?

— Гордей-то, кажись, в разуме замутился! — качнулись чьи-то слова.

— Замутишься! Жил себе как лесной схимник. Лампадочка да псалтырь, лес да Господь, а тут — на тебе, старый, на утешение: табак да гармошку!

— Архип! — кивнули засыпающему хозяину, — нельзя ли грамохончиком нас утешить? Наставь пластиночку про Бима и Бома!

Сквозь хриплый жестяной хохот Гордей жаловался прокуренной и хмельной чайной, обводя всех спрашивающими глазами:

— Я его, Федю-то, сызмальства учил читать по святой старинной книге, по благословенным местам водил… Был он тихим, как монашек, а теперь говорит: «Не желаю!» В обители к выносу Плащаницы благовестят, а он на гармонии играет! Сыне мой, почто душу свою очернил? Али я тебя не пестал, али я тебя не берёг?

Гордей подошёл к хозяину и пытливо спросил его:

— Есть у тебя дети?

— Растут два оболтуса, — лениво буркнул тот, укладывая голову на прилавок.

— Веруют они в Бога и святую Его книгу?

— Не знаю. Наше дело торговое!

— Спокойный ты человек, — покачал головой лесник, — а я вот так не могу. Болит душа моя о сыне заблудшем…

От хозяина Гордей перешёл к ражему парню:

— Объясни ты мне…

— Отстань, борода! Я холостой! Не мешай Бима и Бома слушать!..

Лесник останавливался то перед одним, то перед другим, прося у чайной утешных слов. Молча и скорбно потоптался на месте, а потом вышел на ветреную улицу и поплёлся размытой дождями дорогой к чернеющему лесу.