Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

Тригорину почему-то вспомнилось, как лет двадцать тому назад этот крендель упал на голову купца Толоконникова. Когда поднимался, бывало, разговор о купце Толоконникове, то обязательно прибавляли: «Тот самый, которого чуть кренделем не убило!»

Лошадь остановилась около низенького от старости, покрытого плесенью домика отца Андрея. В окнах — покой, лампадное мерцание и сумеречная печаль, какая бывает только в старых, уснувших домах…

Отец Андрей совсем не узнавал Тригорина, пристально рассматривал его угасающими глазами и, когда узнал, долго не выпускал его из своих объятий, и заплакал от радости.

За эти годы много было пережито, о многом хотелось рассказать друг другу, но они долго сидели молча и не знали, с чего начать.

— Петюшка, — засуетился внезапно отец Андрей, — ставь самовар-то, пострелёнок, — крикнул он мальчугану лет десяти в белой рубашонке.

— Внук мой! Родители-то от тифа померли. Лицом-то он весь в мать. Помнишь Настю-то? — спросил отец Андрей и заплакал.

На стене висел портрет Насти в платье воспитанницы епархиального училища.

Тригорину вспомнилось, как он когда-то нарвал росистой сирени, подкрался ночью к дому и бросил букет в открытое окно её спаленки. Вспомнилось, как в берёзовый Троицын день, во время коленопреклонённой молитвы в церкви, у Насти выпал из кармана беленький платочек, как он поднял его, а потом, выйдя из церкви, спрятался на кладбище, стал целовать его, и от чего-то хотелось плакать.

— Все ушли в страну далече… в невечерние поля Господни, — шептал отец Андрей, опираясь на посох, — Настя ушла… Матушка недавно преставилась. Нет и Володеньки, сына моего… А когда-то так шумно и весело было в нашем доме… Все проходит, яко сон, яко крин благоухающий, яко роса усыхающая. Помнишь любимую песню Володи:

За старым самоваром, когда-то отражавшим в себе лица и Насти, и хлопотуньи матушки, и студента Володи в уюте священнической горницы, под тихие озарения синей лампады перед образом «Господа Славы» много горького поведал Тригорину отец Андрей:

— Старый наш дьякон ларёк где-то открыл. Квасом да бубликами торгует. Отец Спиридон снял сан и служит конторщиком на бумажной фабрике. Покровская церковь, что на Сиреневой улице, в чайную превращена, а монастырь Скорбящей Богоматери — в казармы. Наш новый настоятель, отец Петр, завтра серебро с икон снимать будет и отдаст его на нужды государства.

Рассказывал отец Андрей без вздохов, без укоризны и только временами прикладывал руку к сердцу.

За окнами шумел ветер и гудели деревья.

Сегодня соборовали Егора Веткина. Свеча жёлтого воска в его угасающей руке, мертвеющая прядь волос на влажном лбу и то, что он во всём белом лежал под иконами, заставляло думать о невечерних полях Господних.

После сурового, похожего на отпевание, обряда он посмотрел на меня отяжелевшими от предсмертной тяготы глазами и сказал:

— Книги… тебе завещаю. Не держи их только в сыром и тёмном месте… они, книги-то… как люди — уход и тепло любят… — Неподалёку от икон, на полке, занавешенной холстиной, стояли книги.

— Покажи мне их! — шепнул он через силу. Когда я откинул занавеску и при свете керосиновой лампы заблистали книги, бережно укутанные Егором в золотистую бумагу, он проговорил:

— Помяни вас, Господь, за беседу с вами… за правду вашу!

Предсмертно посмотрел на меня и на жену свою Ольгу Ниловну.

Было ясно, что Егор не увидит больше утра. Чтобы проводить его в дальнюю ночную дорогу, я остался ночевать с ним. Ольга Ниловна погасила последние слёзы, выпрямилась, стала сухой и озабоченной. Посмотрев на мужа тем особенным прозорливым крестьянским взглядом, каким смотрят на обречённого, она молча подошла к большому дедовскому сундуку и подняла крышку…

Егор лежал неподвижно и почти бездыханно. Синий свет лампады падал на его изголовье. В этом мерцании, обычно ласковом и тихом, было теперь сокрушённо и маетно.

Ольга Ниловна вынула из сундука что- то длинное и страшное в своей нетронутой ­полотняной белизне. Она разложила страшную одежду по столу и в застывшей задумчивости стала гладить её рукой.

За окнами поднимался буревой ветер. Прислушиваясь к нему, я подумал, что он похож на старинную еврейскую песню.

Вот лежит Егор под иконами, думалось мне, и кто-то незримый порывает сейчас тонкие ниточки, связывающие его с землёй, и что чувствует в этот момент душа его: радость освобождения или горечь расставания?

Мастер по лужению медной посуды, Егор Веткин безвыездно прожил в нашем городе без малого лет пятьдесят. Лет десять тому назад выучил я Егора азбуке. Никогда не забыть, когда удалось ему из букв составить слова и уразуметь священный смысл их. Помню, прибежал ко мне поздно вечером, без шапки, в опорках на босую ногу и весь сияющий от слез.

— Грамоту постиг! — крикнул он на пороге и бросился обнимать меня: — Господи! Зачем так долго водил меня по пустыне, как Израиля, и с младенчества не показал мне землю Обетованную?

Повернулся к иконе и стал осенять себя частыми крестами.

— Слава Тебе, Господи, слава Тебе, что постиг я теперь слова Твоего евангелиста: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог есть Слово».

Горько на душе Егора, если она ещё не покинула его. Оттого эта горечь, что не удалось ему, как он говорил, «спеть на земле хорошую песню».

Сидели мы как-то с ним в его мастерской. Паял он медный рукомойник. Мастерская — сырой, сводчатый подвал — была обвита осенними сумерками, и за окнами тяжело звучал дождь. Жаркое пылание жаровни, на которой топилось олово, напоминало костёр среди ночного поля. Егор сказал тогда:

— Жалко, что я образования не имею… а то… — Недоговорил и задумался.

— Что? — спросил я его.

— Хочется мне написать книгу! — ответил горячим дыханием. — Хорошую, светлую и на весь мир!… Написал бы её в виде песни, как у господина Александра Сергеевича Пушкина. Она… Эта книга-то… большую пользу принесла бы людям!

Он положил руку мне на плечо. Пальцы его были обожжены кислотами и замучены работой.

— Ты не думай, — убеждал меня чуть не со слезами, — что это для славы и похвалы… Нет! Я это — для всеобщего на земле блага! Понимаешь, поёт что-то в душе моей, а что поёт — не могу изъяснить складными словами! Образования не имею, вот в чем крестная мука-то!

— А что бы ты передал в этой песне?

— Я изложил бы в ней всё, — засветился он, — и как живут люди, и как мучаются они, и как жаждут все Христова утешения, и что на земле у нас неладно, и все мы, одним словом, — нехорошо живём!