Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

Хотелось сказать Егору, что об этом уже много написано книг и никого не удивит он песней своею, но смолчал, а он говорил с увлечением и болью:

— Ах, как бы заплакали люди, услышав мою правду!

На Егора часто нападала тоска, та особенная русская тоска, которая заставляла его метаться между церковью и кабаком.

В таких случаях Егор напивался и каждому встречному говорил:

— Песня у меня на душе! Если выпустить её на свободу, то у людей вырастут крылья!

Помогите мне выпустить песню на свободу!

Лесное безмолвие и снежный покой.

С матёрых сосен падает снег. По синим сугробам ступает вечер. Глубина леса гудит, как дальнее море. Между соснами жёлтый огонёк лесной избушки. По неслышной заметённой дороге трусит к монастырю Преблагой Царицы старая костлявая лошадь. Правит ею горбатая, в заплатанном тулупе и в чёрном платке монахиня Макария.

Дорога до монастыря дальняя, и, чтобы скоротать время, Макария поет монастырские стихи и занимает меня разговорами:

— В давние это было времена, — говорит она с придыханием, — при царе Алексии Тишайшем… Кроме леса, озёр да неба, ничего не было на месте нашего монастыря. И вот приключилось дивное чудо!. Пасёт пастушок-отрок стадо и зрит: на Святой горе, где теперь обитель наша воздвижена, стоит Некая Жена, вся молниями осиянная и в солнце приукрашенная… Стоит Светоносная и благословляет Святую нашу гору… Вострепетал отрок. Людей кликнул. Поднялись на гору, и на том месте, где стояла молниями Осиянная, обрели образ Преблагой Царицы. На месте явления Пречистыя Богомати монастырь построили красоты несказанной, и много скорбных, больных, Христова утешения чающих стали притекать к образу и получать от него неоскудные и богатые милости.

Макария послушала шум сосен и вздохнула:

— А теперь оскудение… Тускнеют златые главы собора и рушатся монастырские стены… Недавно, во время полунощницы, упал с колокольни самый дорогой, подарок царский — серебряный колокол… Не к добру…

Лицо монахини принимает робкое выражение, и она зашептала молитву Иисусову: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных».

Опять повернула ко мне лицо своё.

— А одна из наших веру потеряла. Сестра Мария. Слюбилась с парнем и ушла из обители. Как пришла нужда, то много сестер променяли рясу черную на мирское одеяние и оставили обитель. А другая из наших сестер, монахиня Олимпиада, в затвор ушла и обет молчальничества на себя наложила… Горе с ней недавно приключилось!.. — пригорюнилась она. — Подвига ли великого жаждала душа её или в разуме помутилась Олимпиадушка, но только недавно выбежала она из келии на мороз, босая, и закричала: «Пойдёмте, сёстры мои, в Кремль, душу за Христа отдать! Венцы мученические принять!..»

В соснах засвистел ветер. В лесной чащобе трепыхала крыльями одинокая птица. Из леса выехали в поле. Кружились снежные вьюнки, и звенела поземка. Надвигалась вьюга. Чувствуя дыхание ее, старый конь побежал бойчее.

У дороги, под крылатой сосной, деревянный осьмиконечный крест, обвитый вьюжным дымом.

— Вот и Пригвождённая Богоматерь, — указывает Макария на крест, — скоро и монастырь!

Спрашиваю монахиню:

— Почему крест называется Пригвождённой Богоматерью?

Макария останавливает лошадь и предлагает подойти к нему поближе. На кресте, под навесом, икона суздальской Божьей Матери — заступницы ржаных полей. Я вгляделся в образ. Чья-то кощунственная рука вбила в глаза Богоматери гвозди!

Монахиня крестилась и строго шептала:

— Спаси и помилуй его… помрачённого, озлобленного, Тебя пригвоздившего!..

Придорожный крест, обвитый вьюгой, завечеревшее поле, старый поникший конь и горбатая монахиня, творящая молитву за тёмную душу дорожного бродяги, навевали думы о Ней… России монашеской, в молитве сгорающей, и России разбойной, вбивающей гвозди в глаза Пресвятой Девы.

Долго ехали молча.

Поднялись на пригорок и увидели кресты Преблагой Царицы.

Застуженный конь обрадованно тряхнул гривой и бойко побежал к монастырским стенам.

— Рядом с монастырём деревня, — говорила монахиня, — и народ в ней, особливо молодёжь, ужасно озорной. Много от них скорбей всяких. Летом яблоки в саду воруют, игуменье стекла в окнах выбивают, в церкви бражничают… Есть у нас святой источник… Вода в нём целебная… Так не поверите ли… озорники-то в святую воду… Господи! На церковных стенах грязные слова пишут и камнями целятся в кресты собора. Страшно, родной, жить стало!

И вдруг бодрым, звенящим голосом она воскликнула, светло улыбаясь:

— Недавно у нас свершилось великое чудо! В старой часовне обновился образ Господа Вседержителя! Был совсем как уголь, а теперь озарился неизреченным светом!

Мы подъехали к монастырю.

Поздно ночью я вышел на улицу.

Кружилась позёмка, и белый вьюжный дым проносился над монастырскими стенами. В окнах келий погасли огни, только кой-где лампадные искорки.

До меня донеслась вдруг колеблемая вьюгой чья-то озябшая молитва к Преблагой Царице:

— Зриши мою беду… зриши мою скорбь…

Я подошёл ближе.

У монастырских врат стояла в тулупе вратарница и по древнему обычаю охраняла опочивший монастырь.

А вокруг тишина, вьюжный дым и неведомый зернистый шелест.

Не то шуршала стеклянная позёмка, не то осыпались монастырские стены.

1928

Рукопись открывается словами:

Каждое новолетие я встречаю с тревогой. Идёт что-то грозное на нашу землю. В чем оно выразится, не может вообразить душа моя, — она скорбит только смертельно!

…Я примечаю, что временами темнеют иконы. Запрестольный образ Христа неведомо отчего стал чёрным и гневным. Старики сказывали, что перед большими народными бедствиями темнеют иконы. Тоже вот и в природе ­беспокойно… Когда выйдешь в поле или в лес, то слышишь кругом тревожный, никогда раньше не примечаемый шум. Сны стали тяжёлыми. Всё пожары да разорения вижу. Не раз себя видел в полном священническом облачении, в страхе бегущим по диким ночным полям со Святыми Дарами в руках, а за мною гнались с длинным степным свистом косматые мужики в древних языческих рубахах.

За последнее время до горькой тоски стал людей жалеть! Так вот и чудится, что все мы на росстани-пути стоим и скоро не увидим друг друга.

А может быть, все это беспокойство — моя болезненная мнительность?

Дал бы, Господи!..

Хотя… сказывала мне матушка, у меня в детстве некие прозрения грядущего были. Слышал я голоса неведомые, опасность чувствовал и даже смерть близких моих предугадывал.