Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

В ночь на 20 ноября замутившиеся души сожгли наш храм.

Мне Господь помог неврежденно пройти через пламя в алтарь. Удалось спасти антиминс, запасные Дары и несколько служебных книг. Чашу Господню не мог спасти. Она была объята пламенем.

Друзья мои упреждают: «Беги, батюшка, от греха! Убить тебя хотят!» Я никуда не убегу. Господь защититель живота моего, да не убоюся! Сейчас размышляю: «Где бы разложить священный антиминс и начать совершение Святых Христовых Тайн?»

В нашем лесу стоял барский охотничий теремок. Этот теремок мы превратили в дом Божий.

Пасомые мои принесли сюда иконы, лампады повесили. Из свежего лесного тёса сделали иконостас, престол и жертвенник. Сшили мне из добротных деревенских мешков ризу. ­Столярный искусник Егорушка сделал деревянную Чашу и даже вырезал на ней по-славянски слова: «Чашу спасения прииму и имя Господне призову».

Идёт народ, идёт за многие десятки вёрст в Божий наш теремок за утешением. Места не хватает. Стоят под небом. До поздней ночи я исповедаю их, беседую с ними и утешаю. Сейчас глубокая морозная ночь. Молодёжь с песнями и руганью проходит по деревне. Вот они к моей баньке приближаются. Вот остановились. Комом снега в окно запустили.

А меня всё время упреждают: «Беги, батя, покуда жив! Злобятся на тебя. Врагом народа объявляют».

Будь что будет.

Мне сказали, что в городе приказ подписан: арестовать меня как мятежника и возбудителя народных масс.

Пришли ко мне в метельную ночь.

— Сряжайся, батя, поскорее! Едем!

Я им в ответ:

— Не поеду, други! Совесть пастырская не дозволяет!

Тут уж они силою заставили меня одеться. Уложили в саквояжик бельишко моё, книги и прочее. Все мои мольбы были яко сеяние зёрен на камне. Меня не слушали, а только понукали.

Ничего поделать с ними не мог. Взял я антиминс с божницы, дарохранительницу и Евангелие. Усадили меня в деревянный возок и тронули.

Поселили меня в маленьком речном городке, в домике сапожника Саввы Григорьевича Ковылина. Стал я обучаться сапожному ремеслу.

Сидим мы с Саввой Григорьевичем «на липках» и беседуем на тихие душевные думы, а по вечерам Священное Писание читаем и молимся. Истовый и светлодушный он старик, от смолевых древнерусских истоков! Жизнью своею словно икону Спасителя пишет. По субботам и воскресеньям приходят к нему ­сродственники и хорошие благочестивые люди. В задней боковуше, окном на пустырь, совершаем Богослужение. Про меня узнали. Потайно приносят ко мне младенцев для крещения, приходят венчаться, каяться и причащаться. До моего прибытия сюда городское духовенство великим уничижениям и гонениям подверглось. Одних выслали на Соловки, а иных с большими мучениями предпослали в вечное жилище. Во время Литургии у одного из священномучеников вырвали из рук Чашу и расплескали на полу Кровь Христову, а священника вывели в ризах на площадь и в ризе же на фонарном столбе повесили. В селе Дубнах однокашника моего по семинарии, священноиерея Димитрия, штыками ослепили.

Сегодня совершил я необычный чин отпевания. Приходит ко мне старуха. Вся в слезах.

— Отпой, батюшка, сына моего, богоотступника! Убили его!

— Где же почивший? — спрашиваю.

— Там, батюшка, у них... В народном доме лежит. Тебя туда не допустят. По-граждански его хоронят, с музыкой и песнями... Он ведь комиссаром состоял...

— Как же я отпевать стану?

— Отпой его, голубчик, заочно... у себя в боковуше! Дай душе его благословение...

Плачет старуха, Христом Богом молит. Стал отпевать.

...Мимо окон везут мёртвого комиссара, с музыкой, а я читаю ему вслед: «В вечных Твоих селениях упокой душу усопшаго раба Твоего в месте Светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание».

Стал я заправским сапожником. Пошли у нас дела с Саввой Григорьевичем складно да ладно.

«Ночная паства» моя росла, и в боковуше становилось тесно.

В городе не прекращаются расстрелы…

Однажды ночью к нам постучали. Открыли. Входит комиссар Ахтыров. Обращается ко мне:

— Пойдём со мною, батюшка!

Я приготовился к смерти. Савва Григорьевич белее снега стал. Комиссар успокаивает:

— Не бойтесь, отцы! Я затем пришёл, чтобы батюшка сына моего окрестил в потайности… а то он не выживет!..

Сегодня было у нас совещание. Мы решили из боковуши перебраться в лес (а леса здесь хорошие, затаённые, с глубокими чащобами). Недавно одному из наших посчастливилось найти здесь глухую пещеру. Ночью пошли к этому месту. До самого рассвета приводили её в благолепный вид. Тайком принесли сюда иконы. Будущая церковь наша сокрыта чёрными вековыми елями, — лучшего места не найти! Условились мы ходить на молитву разными путями, и в одиночку, памятуя слова Христа: «Блюдите, како опасно ходите».

Первая молитва в лесной пещерной церкви!.. Свечей у нас не было. Горела лучина. После «Хвалите» я запел величание преподобному Сергию, ибо только Он вспомнился при горящих лучинах! Всем народом мы пели: «Ублажаем, ублажаем тя, преподобне отче Сергие, и чтим святую ­память твою, наставниче монахов и собеседниче Ангелов». По самую заночь я принимал исповедь собравшихся…

После ночной молитвы я долго гулял по лесу. Издали послышался нутряной смертный крик и вслед за ним несколько ружейных залпов… Я присел на поваленном дереве.

Как малое дитя спрашивал душу свою: почему так страшен человек? Разве нельзя жить без этих ночных криков и выстрелов?

Шума тревоги больше не слышу. Тихо стало и притаённо. Иконы стали светлыми. Сказывают, купола на многих церквах обновляются! К чему сие? Что значит этот Господень знак?

Наступил рождественский сочельник. Весь он в снежных хлопьях. На земле тихо. Хочется грезить, что ничего страшного на Руси не произошло. Это только нам приснилось, только попритчилось… Все мы сегодня, как встарь, запоём: «Рождество Твое, Христе Боже наш» — и во всех домах затеплим лампады…

Но недолго пришлось мне грезить. Мимо окон повели бывшего городского голову, ­директора гимназии, несколько человек военных, юношу в гимназической шинели, девушку в одном платьице, простоволосую. Седого сгорбленного директора подгоняли ружейными прикладами. Он был без шапки, а городской голова в ночных туфлях.

Сердце моё заметалось. Я вскрикнул и упал.

…Очнулся я к самому вечеру. Савва Григорьевич долго приводил меня в чувство.

— Как же ты, батюшка, служить сегодня будешь? Посмотри в зеркало, ты мёртвому подобен! Что это с тобою произошло?