Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

Я ничего не сказал. Помолился, попил святой воды, частицу артоса вкусил и стал совсем здоровым.

В ночь на третье января к нам постучали.

— Беда, батюшка! — вскрикнули вошедшие. — Завтра хотят из собора все иконы вынести, иконостас разрушить, а церковь превратить в кинематограф. Самое же страшное: хотят чудотворную икону Божьей Матери на площадь вынести и там расстрелять!

Рассказывают и плачут.

Меня охватила ретивость. По-командирски спрашиваю:

— Сколько вас тут человек?

— Пятеро!

— Так… Ничего не боитесь?

— На какую угодно муку пойдём! — отвечают гулом.

— Так слушайте же меня, чадца моя! — говорю им шёпотом. — Чудотворную икону мы должны спасти! Не отдадим её на поругание!

Савва Григорьевич всё понял. Молча пошёл в чулан и вынес оттуда топор, долото и молоток. Перекрестились мы и пошли…

На наше счастье Владычица засыпала землю снегом. В городе ни одного фонарика, ни голосов, ни собачьего лая. Так тихо, словно земля душу свою Богу отдала. К собору идём поодиночке. Я вдоль заборов пробираюсь. Наши уже в соборной ограде. Тут же и лошадка приготовлена. Нас оберегают старые деревья, тяжёлые от снега. Оглянулись. Перекрестились. Один из наших по тяжёлому замку молотком звякнул — замок распался. Прислушались. Только снег да наше дыхание. Мы пошли в гулкий замороженный собор. Из тяжелого киота сняли древнюю икону Богоматери. Положили её в сани, прикрыли соломой и благословясь тронулись к нашей пещерной церкви. Сама Пресвятая лошадкой нашей правила. Ехали в тишине. Никого не повстречали. Снег заметал наши следы.

К пещере несли Её на руках, увязая в глубоких сугробах. Я раздумно вспоминал: «Не так ли и предки наши уносили святыни свои в леса, в укромные места во дни татарского нашествия на Русь?»

В городе пошёл слух о чуде — Владычица покинула собор! Да, воистину чудо! Ибо только сила Божия помогла нам спасти древнюю святыню русскую.

Около собора днём и ночью толпился народ. Его разгоняют ружейными залпами. Народ ощеривается и выходит из себя.

Когда из собора выносили иконы и бросали их на мостовую, произошла рукопашная. Народ с криком набрасывался на кощунников, вырывал у них иконы, а те, размахивая ручными гранатами, вопили:

— Ра-а-с-хо-дись, а то сейчас бабахнем!

Когда в соборе всё было очищено, то там устроили пьянство с песнями и музыкой. Сказывали, что Чаша Господня, наполненная водкой, обносилась «вкруговую». Молодёжь волочила по улицам иконы и распевала:

На пустыре Савва Григорьевич нашёл икону преподобного Серафима Саровского, изрешечённую пулями.

Много горьких дорог прошло с того времени, когда мне вновь удалось найти свои записи и склониться над ними.

…Недолго пришлось нам собираться в подземной церкви. Нас выследили. На Крестопоклонной неделе, во время выноса Креста, пред нами предстали они…

Два рослых, дурно пахнувших солдата, с заломленными на затылок папахами, с неумолимыми дикими руками, тяжело подошли ко мне и связали меня верёвками. Мне не дали снять с себя ризы, — так и повели в полном священническом облачении. Паству мою, по счастью, не тронули, и она сопровождала меня со слезами и стенаниями. Пробовали защитить меня, но им угрожали ручными гранатами. Меня тревожила мысль: догадываются ли пасомые мои спасти чудотворную икону Богоматери? Тревога моя, видимо, передалась Савве Григорьевичу. Он издали, из темноты, крикнул мне:

— Не беспокойся!..

Легко мне стало, словно Бог возглаголал из лесной чащи.

В одном месте, на леденице, я поскользнулся и упал. Солдаты засмеялись, не помогли мне подняться, а схватили за край верёвки и с песней «Эй, дубинушка, ухнем» волоком потащили меня по земле.

Я весь избился и окровянился. Потом они пожалели меня и подняли.

Поздно вечером привели к следователю. Я встал около письменного стола. Следователь писал и не смотрел на меня. У него были сверкающие белые руки. Лицо румяное, молодое и как будто простодушное. Всё обыкновенное, человеческое, если бы только не уши… ­Пепельно-лиловатые, широкие, они свисали наподобие тряпок, закрывая ушную раковину.

Прошло минут двадцать, но он всё ещё не поднимал на меня глаз. В кабинете, освещённом душным светом электрической лампочки без абажура, было тихо. Только два звука было слышно: сухое шуршание пера и влажное падение на паркетный пол кровяных капель с моих избитых о гололедицу рук.

Наконец следователь тихо положил перо, поднял румяную голову и осиял меня таким шёлковым голубым взглядом, что я первое мгновение подумал: «Какие хорошие человеческие глаза!» Но, вглядевшись в них, я содрогнулся…

Минут пять смотрел на меня, не мигая, своей страшной, словно застеклившейся синевой.

Он перевёл взгляд на мои окровавленные руки и улыбнулся стеклянной и — как мне представилось — синей улыбкой.

Тонкими, совершенной красоты пальцами, он изредка отмахивал что-то от своего лица, словно садилась на него паутинная нить. Он заставлял сознаться меня в организации заговора против власти. Я с твердостью отрицал это и говорил: «Я молюсь за неё, чтобы она не проливала крови!» Очень долго допрашивал меня голосом хрустящим и словно костяным. Моим объяснениям не верил. Под конец допроса лицо его пошло пятнами. Совершенно неожиданно он ловким кошачьим прыжком соскочил с бархатного лилового кресла, подбежал ко мне, вцепился в моё горло белою льдистой рукою и закричал в исступлении слюнявым извивающимся хрипом:

— Сознавайся! Стерва! Убью!..

Он приставил к моему виску револьверное дуло. Голова моя горела нестерпимым жаром, и от прикосновения металлического холодка я ощутил приятность. Больше всего меня напугал впервые виденный мною звериный лик человека.

Меня отвели в темницу. Здесь сидели буйные люди. Встретили меня со свистом и улюлюканием. Издевались над моими священническими ризами и плевали на них. Дали мне место на полу, в затёмке, рядом с лоханью для нужды. Пол был каменным и зловонным. Когда погасили свет и все полегли спать, я стал молиться. После молитвы подошёл ко мне кто-то невидимый во тьме и сказал:

— Ложись на мои нары… там теплее, а я на твоём месте образуюсь!..

Радостно стало мне: «И здесь Христос!..»

В эту первую тюремную ночь я не мог скоро заснуть. Думал о предстоящих страданиях своих и, не утаю, ужасался их и тосковал немало. Мне вспоминались муки, кои претерпели Христа ради соратники мои.

В Астрахани архиепископа Митрофана и его викария епископа Леонтия живьём закопали в землю; в Свияжске епископа Амвросия привязали к хвосту бешеной лошади; в Белграде-Курском епископа Никодима убивали железными прутьями — тело же его бросили в сорную яму; архиепископа Пермского Андроника ослепили, выколов глаза, отрезали щёки и в таком виде волочили его по городским улицам, а потом живьём закопали в землю.