Андрей Десницкий - В поисках смысла (сборник)

И читая об этом насквозь искусственном и пропитанном ложью мире, начинаешь понимать, что люди там, наверху, живут куда сытнее и безопаснее, чем орки внизу… но они ничуть при этом не свободнее, их общественное устройство ничуть не справедливее. Если орки живут в царстве грубого насилия, то людей сковывает всеобщая и неизбежная ложь, взвешенная, измеренная и просчитанная — и никого при этом не тащат на пытки (ну, или почти никого), всё выглядит совершенно гладко и политкорректно. Этот строй называется у них либеративной демократурой .

Что самое интересное, в обоих мирах одна и та же религия, хоть и в несколько разной упаковке: вытворяя все свои безобразия, и люди, и орки уверены, что исполняют волю своего божества Маниту. Кстати, то же самое слово обозначает у них электронный монитор и деньги — то, чему они на самом деле поклоняются, чему приносят свои кровавые жертвы. Эта религия была установлена не кем иным, как пришедшим на землю несколько веков назад Антихристом. И это единственная известная мне антиутопия, которая так резко и однозначно связывает мрачный мир возможного будущего с пророчествами Апокалипсиса.

Вот он, ключевой момент этой книги… не один страшный мир, а два, тесно взаимосвязанных и дополняющих друг друга. Тебе ненавистна грубость и произвол? Добро пожаловать в мир лжи и лицемерия. Хочешь бежать от них? На здоровье — вот тебе полная противоположность, но со своей нагрузкой. Антихрист предлагает выбор. Он говорит тебе «солги», и ты будешь лгать, он говорит «убей», и ты будешь убивать, а потом как-то само собой обнаружится, что любой твой выбор приводит и ко лжи, и к убийству сразу. Что поделаешь, таково веление времени, и пусть совесть молчит.

Главные герои книги в конце концов бегут из этого антихристова двойного мира, и оказывается, что где-то там, далеко, живут совсем другие люди, чуждые и технократической лжи, и тупому скотству. Об этих людях ничего не сказано в книге, возможно, их мир — это тема еще одной антиутопии, но это уже будет иная история, и захочет ли нам ее рассказать Пелевин, неизвестно. Но он ясно показывает, что на предложенный дьяволом выбор есть только один достойный ответ: отказ от обеих альтернатив.

Параллели с нашей реальностью становятся очевидны с самых первых страниц книги. Конечно, оффшар заставляет вспомнить о Западе с его изощренными технологиями и манипулятивными СМИ, а орки — те «отсталые народы», на чьи головы всё это обрушивается во имя приобщения к демократии. Задумаешься о том, куда поместить в этой картине Россию — и придешь, пожалуй, к выводу, что в нашей стране прекрасно уживаются оба этих мира, что они действительно питаются друг от друга, как и описано в книге. Вот проезжает мерс очередного дирскурсмонгера мимо конкретных пацанов с пивасиком… А если копнуть еще глубже, то можно обнаружить всё это в своей собственной душе.

Дух праздности (там, наверху) и уныния (тут, внизу), а также любоначалия и празднословия (повсюду) — вот, собственно говоря, что правит миром в этой книге. А этот дух и нам бывает знаком, и даже слишком хорошо… Слишком многие разговоры, в том числе и внутренние монологи, строятся у нас именно по этой модели: тупое насилие или лицемерные манипуляции, — и как порой хочется шарахнуться от одной крайности в другую!

Страна орков-урок называется в этой книге Уркаинским уркаганатом , а оффшар носит гордое название Big Byz , что есть сокращение от Великой Византии. Ничего не напоминает из типичной «православной» дискуссии наших дней? Спор между национализмом и имперской идеей, например? На первый взгляд, такие названия звучат обидно… а на самом деле, поделом. Идеи, от имени которых нам могут приказывать «солги!» и «убей!», могут называться как угодно, но это просто маскировка, камуфляж, на который не стоит обращать большого внимания.

Латышский язык — второй в моей жизни после русского. Я слышал его каждое лето у бабушки на даче, но так и не выучил его толком — многое понимаю, что-то могу сказать, не более того. Но до сих пор мне кажется, что по звучанию это самый красивый язык из всех, какие довелось изучать, с его музыкальной интонацией, протяжными долгими гласными, необычными словами, такими не похожими на русские… Или все-таки похожими? Piragi, kaposti, cena — это всё на чистом латышском, про цену пирогов с капустой. Cilvēks, svēce — вот и у соседних с латышами русских был «цекающий» диалект, где тоже говорили «целовек» и «свеця».

Сходство не только в отдельных словах, языки очень близки друг к другу структурно. Например, «zvanīt» — это по-русски «звонить». А что такое «piezvanīt pa telefonu»? Правильно, «позвонить по телефону». А когда говорят «Nu, sazvanīsimies», это наше «Ну, созвонимся». Тут совпадают приставки, корни, суффиксы и даже возвратная частица, ведь балтийские языки (латышский и литовский) — самые близкие к славянским из всех языков мира. А еще они очень архаичны и потому особенно близки к нашему общему предку, индоевропейскому: в этой самой глагольной форме «sazvanīsimies» будущее время образуется с помощью суффикса — s-, в точности как у древних греков.

Отчасти это сходство объясняется общим происхождением, отчасти — долгим соседством и взаимовлиянием языков. Так что русскому выучить латышский — едва ли сложнее, чем польский или чешский, и латышу русский тоже дается очень легко. Проблема не в языках как таковых — она в политических решениях и общественных настроениях. Латышский народ образовался от смешения различных балтийских племен (курши, земгалы, селы, латгалы) с угро-финским племенем ливов. При этом единичные ливы и многие латгалы до сих пор не забыли собственных языков (латгальский, впрочем, до недавних пор считался диалектом, хотя по многим показателям он даже ближе к литовскому). Свою литературную форму латышский обрел только в XIX в., причем ему приходилось конкурировать с двумя «господскими» языками, куда боле известными и престижными: немецким и русским. Сто и даже восемьдесят лет назад ни один приказчик в Риге не получил бы места в хорошем магазине, если не умел объясниться на всех трех.

Но немцы в конце 30-х годов были переселены на историческую родину, а вот число советских граждан после Второй мировой неуклонно возрастало. Говорили они по-русски, многие принципиально не учили латышского и демонстративно отказывались на нем говорить, так что латыши на своей родной земле действительно ощущали себя очень неуютно. В то же время никак нельзя сказать, чтобы латышскому грозило исчезновение: на нем велось преподавание, издавались книги и т. д. Это был не вопрос выживания, но вопрос национального унижения.

В начале девяностых к власти пришли демократы, которые тут же оказались на деле националистами. Основной идеей стало возвращение «в ситуацию до 1940-го года», а точнее, в некую идеальную картину той самой ситуации (потому что на практике Латвия, Литва и Эстония были на момент советской аннексии единоличными националистическими диктатурами, где вообще не проводились выборы, а действие конституций было приостановлено). Гражданство Латвии получили только те, кто его имели на тот самый год и их потомки, так что огромная масса людей оказалась в положении «мигрантов-оккупантов», только в силу собственного нахальства и исторического недоразумения проживающих на земле латышей. Говорили эти люди почти исключительно по-русски.