Станислав Сенькин - Семь утерянных драхм

Мы вошли в часовенку, я облачился и начал последование. Через несколько минут на душе стало легче, я забыл и про мужика в кепке и про недавнее происшествие. К нашему, с Марией Ивановной, двухголосию скоро присоединилось еще несколько человек. Мы стали петь акафист Матери Божией, и я уже раскаивался, что вступил в бесцельную перебранку возле «нулевого километра». Хотя, возможно, и не такую бесцельную, все-таки тот парень с девушкой ушли, вняв моим словам.

Где-то в середине акафиста я краем глаза заметил, как в часовню пробрался типичный представитель столь ненавидимого мною «сословия» побирушек. Мой душевный мир, а следовательно и молитва сразу были нарушены. И тут мне стало стыдно — неужели я настолько духовно ослаб, что не могу даже во время молитвы обойтись без ненависти к «ним»?

Я скрепил свое сердце остатками доброй воли. Уста пели:

— Радуйся, обрадованная, печаль нашу в радость претворяющая! — А в душе я молился так: «Подай, Матерь Божия, этому несчастному свою милость, верни ему радость и отыми печаль. Утешь его как добрая Мать, прошу Тебя и умоляю».

После нескольких икосов и кондаков, сопровождаемых такой «умной» молитвой, я почувствовал облегчение. На душе стало легко и светло. Когда мне передавали записочки со свечного ящика, обернулся. И какового же было мое удивление — этот человек, о котором я молился, плакал! Причем, было очевидно, что это искренний глубокий плач.

Это почувствовали и другие молящиеся в часовне. Я подумал, насколько же прав отец Илия! В деле спасения — от меня, как от священника, зависит гораздо больше, чем от простого мирянина, не говоря уж о неверующих. И глупо требовать от кого-то выполнения заповедей, если сам погряз по уши во грехах.

Тем временем акафист и канон закончились, и люди стали подходить прикладываться к иконам. Бродяга подошел позже всех.

Вот, подумал я, это и есть образ евангельского мытаря. Бия себя в грудь и говоря, «Боже, милостив буди мне грешному», спас мытарь свою душу, а благополучный и благочестивый фарисей не был услышан в молитвах своих.

Бродяга приложился ко кресту и медленно направился к выходу. Внезапный порыв заставил меня окликнуть бродягу. Я приветливо попросил его подождать, пока я соберу свое облачение. Мария Ивановна взяла у меня благословение и пошла к метро, а я подошел к нищему, ожидающему меня около входа. Мне захотелось сделать ему что-нибудь приятное, но к своему стыду я уже разучился делать таким, как он, добро.

— Ну, рассказывай, как у тебя дела?

Нищий посмотрел на меня с долей недоверия. У него был затравленный взгляд, как и у всех у «них», однако в глазах отчетливо просматривался интеллект, а быть может, и художественная натура. Я обратил внимание, что его пальцы были тонкими, как у музыканта. Бродяга устало улыбнулся:

— А что рассказывать? Разве не видно, какие у меня дела?

Я стушевался и попытался улыбнуться в ответ: — А кому сейчас легко, брат мой? Ты думаешь, мне легко? Иной раз хоть вой от бессилья и боли.

Бродяга пожал плечами и неопределенно хмыкнул. Он явно был не из тех, кто смирился со своей участью. Но и в людей он уже не верил, поэтому и тяготился разговором со мной. — Ладно, пойду уже я.

— Подожди-ка, как тебя зовут-то?

— Иваном родители назвали. Но бывали времена, когда меня и Иваном Николаевичем называли.

— Ну, тогда, Иван Николаевич, у меня для вас есть утешение! — Я стремился казаться радушным и веселым, тем не менее отвернулся, когда доставал из кармана рясы несколько смятых купюр. — На вот тебе от меня подарок! — Я дал ему не так уж и много, но и не какую-нибудь мелочь.

— Спасибо, батюшка. — Бродяга проворно забрал деньги. — Ну, я пойду?

— Иди, дорогой, иди! Спаси тебя Бог. — Я улыбнулся и быстро пошел к машине…

Сев за руль «Нивы», я попытался прислушаться к своему сердцу — изменилось ли что-нибудь в моей душе после того, как я помолился о душе этого бродяги, а затем и помог ему материально? Конечно, это не такая большая помощь, но все же помощь… К своему неудовольствию, не обнаружил в сердце каких-то значительных изменений. Ну, ничего, хорошо, что начало положено. Главное, надо стараться! Произшедшее подтвердило правоту слов отца Илии — во взаимоотношениях священства и паствы гораздо больше зависит от священства. Нам от Бога дана особая благодать врачевать души. И за это с нас будет спрос. Быть священником — не значит быть благополучным, равнодушным жрецом.

Я повернул ключ в замке зажигания и вдруг увидел того самого мужика в белой кепке, который шел метрах в пяти от моей «Нивы» по направлению к Лубянской площади. В сердце вновь закипела обида, но я уже понял, что нельзя сражаться со злом теми же методами — на оскорбление нельзя отвечать оскорблением.

Медленно поравнявшись с мужиком, я опустил стекло:

— Уважаемый!

Мужик остановился и недоверчиво смерил взглядом мою машину — ему, видимо, казалось, что священник может позволить себе и более дорогую марку: — Чего тебе?

— Извини, что грубо выразился, ну, там, у нулевого километра.

— Грубо выразился? Хе-хе. — Мужик кашлянул в кулак. — Скажи еще, что тебя совесть мучит?

— Может быть, и мучит. — Я внимательно посмотрел на него. — Слушай, а мы не могли где-то раньше видеться?

Он снял кепку. — Могли, Дима. Я-то тебя сразу узнал. Сомневался, правда. Борода с усами да эта идиотская прическа тебя сильно испортили.

Меня поразила страшная догадка. — Миша! — Теперь я вспомнил, где его видел. Это был мой сосед по лестничной площадке, которого я не видел много лет! Миша!

Я остановился и вышел из машины. Михаил презрительно смерил меня взглядом. — Не думал, что ты пойдешь по этой стезе.

— Да я тоже по тебе не подумал бы. Ведь ты был верующим человеком.

— А я и сейчас верующий! Только вера у меня другая!

Через полчаса после того как узнали друг друга, мы с Михаилом уже весело болтали в моей «Ниве». Несмотря на нашу малоприятную свару у «нулевого километра» и диаметрально противоположные убеждения, мы все же обрадовались друг другу. Мы начали говорить обо всем, только не о вере. От Миши, как мне показалось, веяло какой-то душевной болезнью — тлением безверия и отчаяния. Возможно, его душевная болезнь была заразна. Несмотря на то, что было уже довольно прохладно, я приоткрыл окошко. Находиться с Михаилом в одной машине было бы невыносимо, если бы не теплые детские воспоминания, захватившие нас с головой.

Мы говорили о школьных друзьях, подругах, вспоминали дворовые проделки и смеялись над учителями, как бывало раньше. Словно возвратившись в прошлое, мы на какое-то время стали детьми.

Вначале я думал, что Михаил совершенно изменился — мол, улетел голубок на все стороны и вернулся домой черным вороном, как поется в песне одного телесериала, который любит моя благоверная. Но потом я понял, что не прав. Этот злобный мужик в кепке остался тем же Мишей-бунтарем.