Станислав Сенькин - Семь утерянных драхм

Сельские соседи мамы поначалу сильно сочувствовали мне, но это было, что мертвому припарки. Я остался один. Человек из «касты неприкасаемых». Я пил самогон на могилке, не закусывая, и засыпал, уткнувшись в свежий могильный холмик. Потом просыпался, шел в деревню и закладывал самогонщице последние вещи, что оставались у меня — часы, портмоне и золотое кольцо. Я плакал и беспробудно пил, совершенно не отдавая себе отчета в том, что происходит вокруг. А вокруг селяне безуспешно пытались привести меня в чувство. Поначалу мягко будили, увещевали, даже однажды принесли с утра огуречного рассола. Но кончилось тем, что выгнали взашей с кладбища. Мне уже было все равно. Из этого мира ушло все, что я любил, отныне меня окружал враждебный мир.

Повинуясь неясному, но сильному животному импульсу я возвратился в Москву, ругаясь с контролерами в электричках, обшаривая контейнеры на перекладных станциях и употребляя алкоголь по мере возможности. Дважды подрался с полудохлыми конкурентами у контейнеров, в совершенстве освоил мат…

Так я попал на самое дно и с ужасом ждал, когда же превращусь в одного из этих вурдалаков — людей, потерявших всякий человеческий облик. Я бы хотел, чтобы игра закончилась гораздо раньше последнего превращения. Всякий раз полнолуние выводило меня из равновесия — я пытался плакать, но чувствовал на лице непонятную ухмылку. Это как ВИЧ: ты еще можешь жить с ним какое-то время, но последняя стадия болезни необратимо убивает.

Надежда еще трепетно продолжала жить, но голос сердца подавлял её словами Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий!»

Я находил в себе силы пародировать действительность. Если и есть на земле пародия на ад — то это площадь трех вокзалов.

Я шел туда по кольцу, старательно избегая маячащих милиционеров. Сегодня я еще не выпил ни грамма спиртного, но шел и спотыкался, ловя презрительные взгляды прохожих…

Несколько часов назад я пытался просить милостыньку у Иверской часовни — на входе на Красную площадь. Это место было и остается для нищих одним из самых хлебных, за него постоянно идет драка.

Иверская часовня и находящаяся там Иверская икона Божией Матери во все времена считались хранителями Третьего Рима. Но часовня мало кормила нищих, их кормил так называемый «нулевой километр». Люди, приезжающие в Москву, почему то считали своим долгом придти к этому километру и бросить через левое плечо монетку. От этого простого действия человеку якобы будет сопутствовать удача. Чаще всего монеты быстро прибирали к рукам предприимчивые старушки или грязные полупьяные бомжи.

После получасовой попытки мне так и не удалось пробиться к кормушке «нулевого километра», и я отошел к часовне, где уже стояло несколько нищих, которые, судя по их мрачным лицам, также не собирались пускать меня на свою территорию.

…От холода я пробрался внутрь часовни, огляделся. Внутри читались какие-то молитвы, нескладный хор вторил молодому священнику:

— Радуйся, обрадованная, печаль нашу в радость претворяющая…

Я посмотрел на скорбный лик Божией Матери с Младенцем, вспомнил свою маму, то, что я так и не сумел с ней проститься, и, неожиданно для самого себя, тихо заплакал. Слезы лились по худым небритым щекам. Меня никто не гнал прочь: видимо, мои эмоции тронули молящихся, и они смирились с тем, что стоят в этом тесном молитвенном помещении рядом с таким мрачным и опустившимся типом, как я.

Мы молились все вместе, я даже пытался подпевать:

— Радуйся, обрадованная, печаль нашу в радость претворяющая…

После окончания акафиста я подошел к образу последним и приложился к нему. И мне действительно показалось, что все молящиеся в этой часовне были братьями и сестрами.

Священник в очках дал мне поцеловать крест и доброжелательно кивнул головой в знак одобрения. Меня это поразило — сколько я ни старался вызвать в людях сочувствие, — люди в ответ только презирали меня, а здесь, пусть и на краткие мгновения, они отнеслись как к равному. В это нелегкое время Церковь оставалась едва ли не единственной организацией, которая объединяла богатых, благополучных людей, с такими обездоленными, как я.

Молодой священник с аккуратной бородкой попросил меня обождать, пока он складывал свое одеяние в коричневый кожаный чемодан. Затем он вышел со мной из часовни и дружелюбно задал несколько общих вопросов. Потом отвернулся, пошарил в карманах и дал немного денег. Я стал было благодарить его, но он отмахнулся и бодрым шагом направился к метро.

А я — на площадь трех вокзалов. Бомжи старались не ездить в метро. Милиция получила неофициальный приказ не пускать нас в подземку…

Я посмотрел, как люди спускаются в подземный переход, спеша домой или по делам, и радость отпустила меня. Реальность снова показала мне, кто я есть на самом деле. Минутное воодушевление от теплого приема, который оказали мне незнакомые верующие в часовне, сменилось приступом злобы: «Ну, улыбнулись они разок, умилились видом кающегося нищего и разбрелись «братья» по своим удобным норам, а я вновь должен взирать на всю эту привокзальную публику и ожидать собственного превращения в вурдалака, которое может случиться в любую полную луну. Помолился я, поплакал… и что дальше?»

А что может быть дальше? Почти у всех моих знакомых бомжей были очень сложные отношения с Богом, — большая часть бездомных отрицала его существование. Другая — не верила в его милость.

В самом деле — если Он такой добрый и заботливый, если Он всех так любит, почему же Он оставил нас гнить на проклятой площади? Сейчас я готов был задать любому богослову тысячу «почему», и был уверен, что даже на одно из них мне никто не сможет дать вразумительный ответ. Моя теплая молитва в храме оказалась гребнем большой волны, с которой я упал в ещё большую бездну отчаяния и тьмы. Контраст между религиозной доброжелательностью верующих «братьев» и реальностью был так велик, что я заплакал. Слезы не утешали, но, как дешевое обезболивающее, приглушали боль.

Я пощупал в кармане деньги, которые дал мне священник — жалкие гроши! А он-то небось думает, что сделал доброе дело, облагодетельствовал меня. Будет еще хвалиться перед своей матушкой, что пожалел бездомного, дал ему немного денег за то, что тот умильно поплакал перед иконой.

А я, между прочим, не для него плакал — я перед матерью своей плакал, прощения просил, что не успел с ней попрощаться перед смертью… И не нужно мне их лживое умиление!

На этих обвинениях я не остановился, стараясь докопаться до источника всех бед, случившихся со мной.

А не было никакого источника! Просто, Богу нет никакого дела до того, как я живу! Поэтому, если я Богу не нужен, Он мне тоже не нужен! Я проживу и сам, пусть только не вмешивается в мою жизнь и не уничижает меня до конца!