Станислав Сенькин - Семь утерянных драхм

Я жил особняком, ни с кем особо не общался, но и не сторонился особенно никого; подвизался по мере сил и не вмешивался во внутреннюю жизнь монастыря. Меня поставили на птичник, и я жил в монастыре почти так же, как когда-то жил в тюрьме, тачая ботинки. Я был именно трудником и не считал себя, даже в глубине души, подвижником или молитвенником. Как когда-то в тюрьме я не «мотал срок», а укорял себя за преступления, так и здесь, в монастыре, моё делание почти ничем не отличалось от тюремного. Даже народ здесь был почти таким же — отсидевших среди трудников была почти половина. Конечно, службы здесь шли регулярно, но я больше пропадал на послушаниях, хотя причащался регулярно — два раза в месяц. На хоздворе все привыкли к моему нелюдимому характеру. Десять лет прошли почти незаметно. Я посылал родителям в Чернигов по четыре письма в год. Жизнь была размеренной и спокойной.

Так бы и жил я ещё Бог знает сколько лет, принял бы монашество и остался бы в этом большом монастыре, если б не одна неприятная история с кражей. В том году в монастырь приехало много людей, больных наркоманией. Они страдали затяжными депрессиями, а среди жителей нашего острова жили люди, которые промышляли наркотиками. Денег наркоманам найти было негде. Тогда некоторые из них шли и на воровство. Однажды несколько таких молодых людей подпоили сторожа хоздвора и украли поросёнка. Пытаясь скрыть свою вину, сторож зачем-то сказал, что отлучался на несколько часов и просил меня покараулить. Про это доложили эконому. Эконом, устав в целом от воровства, сообщил именно об этой краже в милицию. Поскольку я был судимым, подозрения пали на меня. Тем более, что подражая святым из патериков, я не оправдывался. Дело, конечно, замяли, но ко мне в монастыре стали относиться гораздо хуже. Сторож, страдая от нечистой совести, заглушал боль всё большими обвинениями в мой адрес. Многие верили, что я вор, потому что почти никто не знал в монастыре, какой я есть на самом деле. Потом меня переправили в Петербург, на подворье. Затем за какую-то провинность меня благословили искать другое место.

Я не счел, что со мной поступили жестоко — наоборот, в монастыре я очень хорошо устроился, и жизнь моя текла ровно и без больших искушений. И Господь решил проверить меня в скитаниях. Так я стал странствовать из монастыря в монастырь, от храма к храму. В каждом я пребывал от одного дня до двух месяцев, работая во славу Божию. Затем уходил.

Сколько это продлится ещё, я не знаю. Наверное, когда я успокоюсь и возложу всё своё упование на Бога. А пока я еще волнуюсь за каждый день. Каждый день я просыпаюсь с мыслью, будет ли у меня сегодня пища и крыша над головой, а не с благодарением Богу.

Я совсем не похож на подвижника — я стараюсь брить бороду и стричь волосы. Несколько дней назад я взял благословение на поездку в Кирилло-Белозерский монастырь у настоятеля храма, где работал последний месяц. Купил билет на поезд, который должен отправиться на следующее утро. Идти мне было некуда. И я решил заночевать на вокзале. Я стал бродить по площади трех вокзалов, слоняясь без дела. Эта площадь была отличной иллюстрацией того, куда может завести человека так называемая свобода. Я сам отличался от бомжей только внутренними ограничениями, которыми старался сберечь свою душу. И правда — людей на трех вокзалах нельзя было назвать людьми, выброшенными на помойку, они, скорее, сами себя выкинули, потому что не знают истинной ценности собственной души. Как драгоценная монета лежит она в грязи, никем не замечаемая и только Господь может захотеть подобрать её.

Почему Он этого, в принципе, не делает? Стаи бродяг становятся похожими больше на обезьян, а не на людей. Никому-то они не нужны. И только один ответ приходит на ум, — Бог помогает только тем, кто сам себе хочет помочь. Я бродил по площади, пытаясь убить время. Дождь, сырость и холодный ветер были мне нипочём. Монастырская жизнь закалила меня огнем, а невидимые руки Господа положили меня в холод, чтобы сталь души стала совершенной.

С регулярностью примерно раз в десять минут ко мне подходили различные типы с разного рода греховными предложениями, на которые я отвечал всегда одинаково:

— Нет, не хочу. — С ударением в слове «хочу» на первом слоге, что звучало весьма забавно. Грешники отходили от меня довольно быстро, а праведникам до меня не было никакого дела. Грубая толстовка с капюшоном делали мой образ ещё более недружелюбным, наподобие гарлемского негра, которым подражают наши современные подростки.

…Я сидел на скамейке в скверике, что между Казанским и Ярославским вокзалами. Читал про себя молитву, стараясь провести время до поезда с пользой для души. Было прохладно.

По вокзалу мне бродить не хотелось, так как там рыскали мордовороты из ЧОПа «Цербер», которые запросто могли выставить на улицу, если сочтут за бомжа. Хотя у меня был билет, не хотелось его предъявлять всякий раз, когда у цербера вызовет подозрение моя наружность. Да и гомонящая толпа и витрины ларьков плохо помогали молитве, хотя давали чёткое представление о суете мира сего.

Итак, я сидел на картонке, лежащей на бардюрчике, и ненароком заметил, что один из бомжей, сидящий неподалёку, обращает на меня непропорционально много внимания. Я надвинул капюшон ещё ниже на лицо, чтобы дать понять бродяге, что общение с ним никак не входит в мои планы. Тот не унимался и цеплялся ко мне с какими-то безумными словами. Я уже хотел сказать ему свою коронную фразу: «Я не хочу», но что-то внутри остановило меня — какая-то лень и нежелание связываться. Здесь было много люмпенов, которые мололи всякую чепуху, и этот не был каким-то особенным. Но неожиданно мне захотелось подшутить над ним, что ли. Подшутить — слово не совсем точное, но я не могу объяснить точнее свои мотивы.

Начал моросить мелкий дождь, бродяга посмотрел на свои опустевшие бутылки из-под пива и легонько пнул их, скорбя о том, что пива больше нет. Он что-то говорил мне, но я торжественно молчал. Я словно наблюдал за собой со стороны. Наконец, устав от моего невнимания, бомж поднялся и поманил меня за собой. Дождь капал всё сильнее, я подумал, что теперь хорошо бы и на вокзал. Я поднялся и, подчиняясь всё тому же странному чувству, последовал за бродягой, который уже спустился в подземный переход.

Он вышел напротив Ярославского вокзала, я за ним. «Ну, всё, подумал я, — теперь наши пути разойдутся». Но нет — я пошел за ним и дальше на расстоянии пяти-десяти шагов. Мы прошли километра два, бродяга то и дело оглядывался, не ушел ли я? Наконец мы добрались до какого-то Богом забытого тупика, на котором стоял одинокий вагон. Видимо, для бродяги он был местом ночлега, и он хотел поделиться им со мной. Я не боялся, что незнакомец может что-нибудь учудить — на вид он был весьма невзрачным, и вряд ли у него были какие-нибудь агрессивные намерения.