Павел Пономарев - Соловецкие святые и подвижники благочестия:жизнеописания, некоторые поучения, чудесные и знаменательные случаи

В 1819 году, чрез двадцать восемь лет [!] по вступлении в монастырь, архимандрит Павел дозволил послушнику Науму ноше–ние рясы. Премного тогда радовался Христов труженик этому своему видимому причислению к иноческому чину. В то время он трудился в просфорне.

Опытные подвижники уже видели в иноке Науме человека высокой духовной жизни. Так, духоносный старец Феофан, двадцать пять лет проживший в пустыни, по прибытии в монастырь спрашивал: «Кто у вас Наум? Покажите мне его: он строит себе прекрасную палату (обитель в Небесном Царстве — Ред.)» (1, с. 157). Оба подвижника виделись и беседовали между собой, но беседы их остались для других тайной.

Когда же при архимандрите Макарии было учреждено в Анзерском скиту постоянное чтение Псалтири, отец Наум был определен на это послушание, с назначением, кроме того, в должность псаломщика и с поручением ему некоторых обязанностей по скитскому хозяйству. Здесь он уже получил отдельный уголок — маленькую келью, где каждую ночь перед ликом Божией Матери совершал свои молитвословия и коленопреклонения. У себя он имел только две книги: Псалтирь, по которой отправлялись молитвословия, и «Лествицу» преподобного Иоанна Лествичника, по которой учился подвижничеству.

Мирно и спокойно потекла было жизнь боголюбца Наума в среде малого Христова стада на пустынном острове. Но вскоре постигло его искушение, которое, впрочем, послужило к его славе.

При новом настоятеле было усмотрено, что Наум проживает в монастыре, не имея увольнительного свидетельства от своего сельского общества. Решено было выслать его на прежнее место жительства. В уповании на Божий Промысл, без малейшего прекословия, Наум покорился своей участи: его посадили на попутное судно и отправили с попутчиками–поморцами на родину. Но Бог судил иначе. Противный ветер принудил плавателей остановиться у Заяцкого острова. Проходит день, другой, неделя; ветер не сменяется; еще неделя — ветер тот же. Смущенные корабельщики решились отвезти Наума обратно в монастырь. Таким образом, он опять возвратился на Соловецкий остров, а поморцы с переменившимся ветром отправились домой.

Снова тихо и спокойно потекла жизнь подвижника в Анзерской пустыне. Разделяя с братией все труды, он соединял с ними добровольные подвиги иноческого самоотвержения. По–прежнему он стал уединяться для безмолвного богомыслия и слезных молитв; по ночам по возможности сокращал время сна. От рождения он не пил ни вина, ни пива, ни чаю, не носил теплого платья, а в монастыре довольствовался одним подрясником из грубой ткани и ветхой рясой, которых, конечно, не взял бы и нищий, если бы нашел брошенными на дороге.

Молитвенные подвиги до того умягчили сердце подвижника, что он стал постоянно проливать слезы умиления, особенно в храме, во время поучений.

«— Ты плачешь, отец Наум, а что же я не могу плакать? — говорил ему один молодой инок.

— Придет время, придет, — отвечал Наум, едва сдерживая слезы» (1, с. 158).

В 1826 году Соловецким настоятелем определен был архимандрит Новгородского Кирилловского монастыря Досифей. Он был соловецкий постриженник. Во дни своего монашеского новоначалия будущий пастырь трудился вместе с послушником Наумом на звериной и рыбной ловле и обучал его тогда русской грамоте. Новый настоятель, прибыв в скит, едва узнал в хилом и изможденном старце, одетом в рубище, своего бывшего сотрудника, тридцать шесть лет безропотно трудившегося на пользу обители. Призвав его в монастырь, архимандрит Досифей уволил его от обязательных трудов и поручил чтение синодика в церкви преподобных Зосимы и Савватия, а также возжжение лампад в часовнях преподобных Германа и Иринарха.

Двадцать семь лет, до самой кончины, как неугасимая свеча, простоял отец Наум на определенной ему службе при гробах святых Соловецких чудотворцев, не изменив, несмотря на преклонные лета, и здесь образа своей жизни.

Храм преподобных никогда не отапливался даже зимой, а отец Наум, во время самых сильных морозов, никогда не надевал теплой одежды и по–прежнему носил только подряс–ник и рясу. Иногда, с чувством сострадания, некоторые ему замечали: «Батюшка, ведь ты застыл», но он с улыбкою отвечал: «Ничего; зато не дремлется» (1, с. 159).

Будучи свободным от общих трудовых послушаний, в остающееся от богослужения и келейных молитв время старец не позволял себе быть в праздности. Зимой он занимался заготовкой дров и изготовлением деревянных поплавков для рыболовных сетей. Этими поплавками постоянно была наполнена вся его келья, так что едва оставалось место для прохода. Для летних трудов он имел в разных местах пять небольших, им самим устроенных, огородов, из которых ближайший был под окнами кельи, а дальние на расстоянии версты от монастыря. Здесь, как неутомимый муравей, он трудился ежедневно: сеял ячмень и овес, сажал разные овощи. Но редко он вкушал от плода рук своих — раздавал всё братии и приезжавшим землякам–карелам.

Постоянными его сожителями были петух и кот. Из них первый заменил ему часы и, конечно, служил символом бодрствования и духовного трезвения. Сон отца Наума был очень короткий: днем он никогда не спал; ночью же, за час до утреннего богослужения, старец будил своих соседей звоном в колокольчик, повешенный в коридоре. Постелью служила ему простая доска в полторы четверти шириной, а изголовьем — полено.

Пребывая в постоянных физических трудах, отец Наум не держал продолжительных постов, но его воздержание можно назвать постоянным постничеством. Не имея в келье ничего съестного, он в трапезу ходил ежедневно к обеду и ужину, но пищи употреблял весьма немного. Когда же братии предлагался белый хлеб, то он, вкусив немного от своей части, оставшееся разделял своим соседям, тем выражая свое братолюбие. Принять такую частичку только редкие не вменяли за счастье.

Так подвизался старец Наум, мирно приближаясь к концу своей земной жизни. Он неопустительно ходил в храм к Богослужению, и никто не запомнит, чтобы когда‑либо уважаемый всеми инок оставил какую‑нибудь службу. Бывало только, что он ино–гда не поспевал к началу утрени, и в таком случае, называя себя ленивым и нерадивым, обыкновенно говорил: «Заспался я сегодня и не слыхал благовеста», — хотя на самом деле за час до утрени будил других ото сна (1, с. 161). Бывало также, замедлив на дальних огородах, приходил поздно и к вечернему богослужению. Если кто‑нибудь в таком случае, шутя, замечал ему, то подвижник на такой дружеский упрек отвечал с улыбкой: «Ну так что ж, и ты не бблыную в сравнении со мной получишь мзду, ибо Владыка и последних награждает наравне с первыми» (1, с. 161).

При всем старании старца укрыться от людей и быть незнаемым его посещали многие великие и малые мира, то есть знатные посетители святой обители и простые богомольцы. Два архиерея — Олонецкий Игнатий и Архангельский — Варлаам — в бытность свою в Соловецком монастыре посещали также его келью. Преосвященный Игнатий, обратив внимание на поленницу иготовленных поплавков, сказал старцу: «Вот ты, отец, труждаешься неутомимо, а я провожу жизнь в лености и бездеятельности», — на что Наум отвечал: «Нет, владыко святый, твои труды весьма велики и богоугодны; и меня особенно радует то, что ты начал учить наших священников карельскому языку, чтобы они могли учить наших земляков на карельском наречии; русский язык редкий кто из них понимает. Это хорошо; до тебя этого не было» (1, с. 162). Во время такой беседы зашумел сидевший за дровами петух, и преосвященный Игнатий спросил: «Для чего у тебя петух?» — «С ним жить, владыко, очень полезно: как он запоет ночью, вот и вспоминаешь Петра–апостола, как он гласом петела пробудился к плачу о своем грехе» (1, с. 162). Преосвященный Варлаам питал особое расположение к старцу и посылал к нему просфоры и письма, прося молитвенной помощи в управлении вверенною ему паствою.