Джин Эдвардс - История трех царей

Совсем одному.

Пещеры — не лучшее место для укрепления морального духа. В каких бы пещерах ты ни жил, все они чем-то схожи. Темно. Сыро. Холодно. Душно. А если ты единственный ее обитатель, то и того хуже. А еще когда издалека доносится лай собак…

Но иногда, когда собаки и охотники были где-то далеко, наступали минуты успокоения, и тогда…

Гонимый беглец начинал петь. Сначала тихо. Затем голос его возвышался: лилась песнь, которая родилась еще тогда, когда рядом был маленький ягненок. Пещерные стены отражали каждый звук, точно так, как когда-то это делали горы. Мелодия стекала вниз, в глубину пещерной тьмы, и вскоре эхо превращало ее во вторящий ему хор.

Но теперь Давид не имел даже того малого, чем обладал раньше, будучи пастухом: ни арфы, ни солнца, ни даже компании овечек. Воспоминания о царском дворце ушли. Теперь самая великая из амбиций Давида не превышала и пастушьего посоха. Все горделивое из него было выжато.

Он много пел. Пел и плакал…

Каждый новый вздох и звук сопровождались слезами.

Не правда ли, удивительно, что может рождаться в страдании?

Там, в пещерах, утонув в печали своей песни и в песне своей печали, Давид стал величайшим из всех, когда-либо известных миру, создателем гимнов и утешителем сокрушенных сердец.

Он бежал и бежал… По мокрым полям, по скользким берегам рек. Иногда собаки находили его и почти настигали. Но спасали быстрые ноги, овраги и ямы. Он ел то, что находил в полях, рыл придорожные корни, спал на деревьях, прятался в расщелинах, пробирался чрез тернии и грязь.

Он бежал целыми днями, не отваживаясь остановиться, чтобы передохнуть и что-то поесть.

Жажду утолял случавшийся дождь. Полуголый, весь в грязи, он шел, спотыкался и полз, цепляясь за землю ногтями.

Пещеры теперь становились дворцами. Ямы — домом.

Ушли те времена, когда матери говорили своим детям, что если те не будут послушны, закончат, как городские пьяницы. Теперь, когда получила известность новая история, получше и пострашнее, стали поучать: «Будь хорошим, не то закончишь, как тот победитель великана».

В Иерусалиме, где учили покорности царям и почтению к помазанникам Божиим, жизнь Давида стала притчею: «Вот, что Бог делает с мятежниками…» Юные содрогались при этом и твердо решали не иметь ничего общего с бунтом.

Так было тогда, так это теперь, так будет всегда, пока существует этот мир.

Но однажды Давид достиг чужой земли, а с этим и какой-то, хоть малой, доли безопасности.

Действительно, очень малой, потому что и здесь было много тех, кто его боялся и ненавидел, а потому клеветал и строил против него коварные замыслы. Его и здесь пытались убить.

Это было время мрачное для Давида. Это нам теперь известно, но не ему тогда, что это были дни перед его воцарением. Он полагал, что такова его судьба навсегда.

В страдании происходило рождение. Рождалось смирение.

По земным меркам он был совершенно разбитым человеком.

По небесным — сокрушенным.

Наконец, и другие вынуждены были бежать, по мере роста царского неистовства. Сначала один, потом трое, потом и десять, и, в конце концов, — сотни. После длительного блуждания некоторые из этих беглецов встречали Давида.

Они долго не видели его и, конечно же, не узнавали. Он изменился весь: и внешность и характер, и вся суть. Он почти ничего не говорил. Больше любил Бога. По-другому пел. Таких песен они никогда раньше от него не слышали. Некоторые были настолько поразительны, что словами этого нельзя было передать. А от иных и вовсе кровь стыла.

Так «собрались к нему все притесненные, и все должники, и все огорченные душею, и сделался он начальником над ними; и было с ним около четырехсот человек».

Те, кто нашли его и решили стать его товарищами по бегству, были всего лишь жалкой, бестолковой компанией. Это были воры, лжецы, нытики, придиры и бунтари с непокорными сердцами. Они были слепы от ненависти к царю и, следовательно, ко всякой власти. Они бы доставили много хлопот и в раю, попади они туда.

Давид не был их вождем. Он не разделял их взглядов и интересов. И все же они добровольно последовали за ним.

Он никогда не говорил им о власти. Он никогда не говорил о подчинении ему, не устанавливал никаких правил. Но все они покорились ему.

Законничество — это слово, уж конечно, не из словаря беглецов. Тем не менее они очистили свою внешнюю жизнь. А постепенно и внутренняя их жизнь тоже стала изменяться.

Они не боялись покорности или власти. Они вообще не думали и не говорили об этом. Почему же они шли за ним? Точнее говоря, они и не шли за ним. Просто он был для них… Давидом. И объяснений уже не требовалось.

Таким образом, родилось…

Настоящее царство.

— Почему, Давид, почему?

В пещере беспокойно толклись люди. С большим трудом они начали успокаиваться. Все были в замешательстве, как и Иоав, который за всех вопрошал к Давиду и ждал немедленных ответов.

Давид, казалось бы, должен был смутиться или начать оправдываться. Но ни того, ни другого не последовало. Он смотрел как бы сквозь Иоава так, будто видит иной мир, коего никто из окружавших его не может увидеть.

Иоав подошел к Давиду, встал прямо перед ним и обрушил на него все свое возмущение:

— Сколько раз он покушался на тебя в своем дворце! Я своими глазами видел, как он бросал в тебя копья. Наконец, ты сбежал. Уже годы, как ты — заяц для его охоты. Более того, весь мир верит его клевете на тебя. И вот он, сам царь, пришел обыскать все пещеры, ямы и канавы, чтобы найти тебя и убить, как собаку. Но сегодня он был на конце твоего собственного копья, и ты ничего не сделал!

Посмотри на нас. Мы снова звери. Менее чем час назад ты мог освободить всех нас. Да, мы все могли бы быть свободны прямо сейчас. Свободны! И Израиль тоже. Он был бы свободен. Почему, Давид, почему ты не покончил с этими годами нищеты?

Люди неловко зашевелились. Они не привыкли видеть, как упрекают Давида.

Давид долго молчал.

— Потому, — начал он медленно (и с мягкостью, которая как бы подчеркивала: «Я слышал, что ты спросил, но не как ты спросил»), — потому что когда-то… очень давно, он не был бесноватым. Он был молодым. Он был великим. Великим в глазах Бога и людей. Ведь это Бог сделал его царем, Бог, а не люди.