Митрополит Федченков - Божьи люди. Мои духовные встречи.

Брат открыл трактир в том самом доме, где он жил. А маленького брата Гавриила отдал в обучение к живописцу Василию Яковлеву, который жил у Николы Звонаря, в Звонарском переулке [48], в доме Фалеева. Нелегка была и здесь жизнь отрока Гавриила. Брат был хороший, но его жена не проявляла ни заботы, ни ласки к мальчику. Даже обращалась с ним грубо и жестоко. И ему часто приходилось вспоминать мудрое наставление брата: “Терпи, Ганя, терпи! Терпение все преодолевает!” Ему приходилось в трактире быть свидетелем самых безобразных сцен. И вообще вся обстановка представляла бесконечные искушения и соблазны для Гавриила.

“Я, — рассказывает он, — начал учиться у живописца, постепенно изображая руки, глаза, голову; и довольно скоро научился. Живописец меня полюбил; и у него я проработал 4 года. По условию с отцом он должен был меня не только обучать, но и одевать; в будущем он надеялся взять меня к себе в помощники. Но они не поладили с отцом. Отец хотел такого условия, что если он плохо выучит меня, то отдал бы ему меня доучиться. Это условие показалось художнику неисполнимым. Пришлось уйти, пожить у брата. Лучше бы я остался у прежнего хозяина, а то пришлось поступить к другому хозяину еще на 4 года. Мастеров у этого хозяина не было, а детей была целая куча. Человек он был благочестивый, но любил и выпить. Бывало, помню, работаю, он запоет: “Помощник и Покровитель”, и мы за ним. А то потихонечку сунет пузырек из-под лаку и пошлет за шкаликом, чтоб жена не видала. Я был товарищем его сына. Жили мы, ученики, и его семья очень благочестиво. Достал я книжку “Наставление в христианской должности” святителя Тихона Задонского [49]. Прежде сна мы молились, просили друг у друга прощения и в ноги кланялись друг другу; потом постарше стали, показалось нам это стыдно, и мы стали прощаться за руку. В это время мне очень хотелось видеть Бога, и я старался молиться, закрыв глаза, даже когда шел. От этого я, конечно, натыкался на тумбы, но испытывал сладость. Я обрел благоволение у священника и богомольцев в богадельне. Батюшка, который часто меня видел, сказал мне однажды: “Приди, мальчик, ко мне”. Вот я однажды к нему пришел, он дал мне книжку Димитрия Ростовского “Мысли о Боге”. И все мы ее читали. Он дал мне еще 2 листика: “Никто же добре путь к небу не совершает, кто с Богом не начинает”. Другой раз он дал мне девятичинную просфору. Прихожане в церкви привыкли ко мне, мальчику в мазаном халатике… “Кто такой, — спрашивали, — мальчик в рубашке вышитой?” И очень любили, как я клал всю службу земные поклоны до конца; всю службу, бывало, на коленках стоишь, весь точно горишь. А я, бывало, мокрый от пота; распотеешь, как куренок, а все с жаром молюсь: это по наставлению святителя Тихона. Богомольцы обыкновенно расступались, и у меня было свое местечко. Когда меня несколько дней не было в церкви, священник замечал мое отсутствие и при встрече спрашивает: “Где ты был?” Нужно было мне идти исповедоваться, помню, написал на записочке все свои грехи, и об этой исповеди пришлось нам поговорить с батюшкой. Я ему сказал, что хочу идти в монастырь.

— Не советую, — сказал он. — Ты еще молод; сколько тебе лет?

— Тринадцатый.

— Вот, — сказал батюшка, — Василий Блаженный, пока был мирянином, то другой блаженный при встрече ему говорил: “Здравствуй, монах”, а когда стал монахом, то этот блаженный встретился и сказал ему: “Здравствуй, мирянин” [50]. Хорошо живи в миру, а уж если идти в монастырь, то через 10 лет; раньше не поступай.

Действительно, пришлось мне пожить в Москве. В другом месте я ходил в церковь Георгия на Лубянке [51]; а потом пожил в Петербурге. Так прошло 10 лет, когда я и поступил в монастырь. Когда после, в течение десяти лет, я был в монастыре в скиту, где жил и мой родитель, то о. Александр очень удивился: у кого я научился прекращать дыхание во время молитвы? В монастыре меня спрашивали, где это я научился прекращать дыхание и другим способом творить молитву? А я еще мальчиком вычитал у святителя Тихона, св. Феодосия о представлении Бога сидящим на престоле; он назвал это грубым. Я же тогда не понимал этого. — Отец Тихон наставлял меня о молитве Иисусовой, это мне казалось все — сухота; то ли сладость не в этой коротенькой молитве — а в самых словах шестопсалмия: например, “Господи, устне мои отверзеши” [52], и мне казалось, что старцы не знают глубины молитвы”.

Вскоре отец перевел его к другому живописцу, Ивану Ивановичу Иванову, на Рождественке. И он некоторое время жил у хозяина, ревностно обучаясь живописи, в которой все более и более стало проявляться его дарование.

Когда мальчику минуло 15 лет, опасно заболел его отец, и его перевезли из Гефсиманского скита в Москву и поместили в Троицком подворье [53], где Гавриил часто посещал его и с любовью ухаживал за ним: ночью сидел у его постели, мочил ему голову уксусом с водою и все просил отца пособороваться и приобщиться Св. Таин. Сыновья хотели поместить отца в больницу, но долго не могли этого сделать за неимением паспорта. Однажды Гавриил пришел навестить отца в субботу вечером. Проходя мимо кельи одного монаха, он услышал звуки поцелуев, как будто кто-то крепко целовал кого-то. Он смутился и подумал:

— Что же это такое? Уж не женщина ли в келии у монаха?

Он подошел к двери и посмотрел в щелку: в келии стоял монах, в руках его был образ Божией Матери, который он горячо целовал, а лицо его было все залито слезами. Глубоко тронутый и потрясенный этим, Гавриил передал виденное своему отцу; тот просто отвечал ему:

— Таков и должен быть монах.

Здоровье родителя все ухудшалось, и наконец удалось устроить его в Екатерининскую больницу [54], но потом это расстроилось и его поместили в Мариинскую больницу [55]. С большим трудом удалось найти лошадку. Из подворья эконом дал ее. Говорили, что в больницу не принимают умирающих. Доктор велел всю ночь мочить больному голову водою с уксусом. Потом он просил отца, не хочет ли он пособороваться.

— А хорошо бы, — сказал отец.

В больницу на следующий день священник пришел в 8 часов пособоровать его и приобщить Св. Таин. Доктор сказал:

— Отец Семен, благословите и тех детей, которые в Петербурге.

Все прочие сыновья его — Алексей, старше о. Германа на 9 лет, Василий — на 14 лет, и Гавриил — собрались вокруг постели умирающего, который был так слаб, что уже не мог поднять руки, чтобы их благословить. Когда очередь дошла до младшего, Гавриила, он подошел, взял руку умирающего отца, положил себе на голову и мысленно произнес:

— Батюшка, благословите меня вместо себя в монастырь пойти.

Не сказал он этого громко, потому что боялся старшего брата, который был тут же, да и народу было много в комнате. И с этой минуты он почувствовал, что как бы дал обещание посвятить свою жизнь Богу [56].