Митрополит Федченков - Божьи люди. Мои духовные встречи.

Я видел, как преподаватель истории, Н. П. Розанов, неожиданно вызвал меня отвечать урок. А я не учил его (как и все товарищи, готовился лить “к спросу”). И во сне происходил целый диалог между ним и мною. Утром рассказал я товарищам, но они успокоили:

— Тебя не спросит! Первого ученика он в конце четверти вызывает.

Я ушел в сад, к “гимнастике” (столбы, лестница и проч.) И там рассказал двум товарищам.

— Тебя не спросит.

Пробил звонок. Садимся за парты. Входит Н. П. Вызвал Познанского. А после… меня…

Обращаюсь назад и тихо говорю:

— Сон — в руку.

После — весь разговор между мною и преподавателем буквально повторился, включительно до того, что он начал читать мне “нотацию”:

— Федченков! Как вам не стыдно! Вы — первый ученик, должны пример подавать другим. А вы… — и т. д.

Он иногда любил-таки читать такие общеизвестные нравоучительные назидания. Семинаристы слушали их очень спокойно, будто и не к ним относилось: так мило и складно у него было, точно он урок рассказывал. А однажды они во время такого назидания намеренно окружили его толпою, будто бы внимая. Другие же за их спинами подошли к журналу и смотрели свои отметки (это у нас было тайною)… И вспоминается мне благодушный повар из басни Крылова, под пьяное ворчание которого кот доканчивал цыпленка…

На этот раз, однако, было печальнее мне, чем коту. Я страшно осрамился и перед классом, и перед хорошим преподавателем. Я его любил больше других. И он ко мне относился хорошо…

Но недели через три он вызвал меня снова. К тому времени я повторил и выучил курс русской истории за целый год. Минут пятнадцать спрашивал меня Н. П., задавая вопрос за вопросом, а лишь я начну отвечать, он перебивает и другой задает. Наконец, понял, что “все знаю”. Замолчал… Класс следил за этой борьбой учителя и ученика: кто кого? Я тоже жду… Но уже спокойно, вооруженный не только учебником, но даже и его записками, откуда-то мне попавшимися. Ожидаю еще вопросов… Но, помолчав чуточку, мой добрый учитель ласково, но с видом строгости произносит всего лишь:

— Ну, то-то!.. Идите!

Я получил “пятерку”. Добрые отношения восстановились. Сон кончился благополучно.

Были и другие сны… Они у меня записаны в других местах (например, об уходе м. Евлогия с […], о моей поздке в Россию). Но сейчас очень кратко расскажу про видение мною патриарха Тихона.

Это было в год раздора митрополита Антония и митрополита Евлогия. Я уехал из Парижа в Канны; там служил ежедневно. И однажды вижу сон.

Будто я в каком-то огромном городе. Кажется, в Москве… Но на самой окраине. Уже нет улиц, а просто разбросанные кое–где домики… Место неровное… Глиняные ямы. А далее бурьян и бесконечное поле. Я оказываюсь в одном таком домике, скорее, в крестьянской избе. Одет в рясу, без панагии архиерейской, хотя и знают, что я — архиерей. В избе человек 10–15. Все исключительно из простонародья. Ни богатых, ни знатных, ни ученых. Молчат. Двигаются лениво, точно осенние мухи на окне, перед замерзанием на зиму… Я не говорю — и не могу говорить: им не под силу слушать ни обличения, ни назидания, ни вообще ничего божественного. Душа их так изранена — и грехами, и бедствиями, и неспособностью подняться из падения, — что они точно люди с обожженной кожей, к которой нельзя прикоснуться даже и слегка… И я, чувствуя это, молчу… Довольно того, что я среди них, что они не только меня “переносят”, но даже “запросто” чувствуют себя со мною (однако не фамильярно, ничего вольного), не стесняются, “своим” считают.

“Только ты молчи, — безмолвно говорят мне их сердца, — довольно, что мы вместе… Не трогай нас: сил нет”.

Мне и грустно за себя, что ничего не могу сделать, а еще больше их жалко: несчастные они.

Вдруг кто-то говорит:

— Патриарх идет.

А точно они и ранее ждали его. Мы все выходим наружу. Я среди группы.

Глядим — почти над землей двигается Святейший Тихон. В мантии архиерейской, в черном монашеском клобуке (не в белом патриаршем куколе). Сзади него в стихаре послушник поддерживает конец мантии. Больше никакой свиты…

И не нужно: души больные, пышность излишняя непереносима им.

Смотрим мы на приближающегося святителя и видим, как на его лице светится необычайно нежная улыбка любви, сочувствия, жалости, утешения… Ну, такая сладкая улыбка, что я почти в горле ощутил вкус сладкого…

И всю эту сладость любви и ласки он шлет этому народу… Меня же точно не замечает… И все приближается.

И вдруг я ощущаю, как в сердцах окружающих меня крестьян начинает что-то изменяться: они точно начинают “отходить”, оттаивать. Как мухи при первых лучах весеннего солнца… Я даже внутри своего тела начинаю ощущать, будто у них и у меня “под ложечкою” что-то начинает “развязываться”, расслабевать… “Отпускает”… После я узнал, что в этом месте у нас находится нервный узел, так называемое “солнечное сплетение” (куда и “подкатывает” при горе)…

И в глазах их начинаю читать мысли:

“Гляди-ка, Святейший-то улыбается… Значит, еще дышать- то можно, стало быть!”

И легче, легче становится им, бедным, загнанным.

А Святейший все приближается и все сильнее им улыбается. Лицо его обрамлено рыжею бородою.

И когда он подошел уже совсем близко, я увидел, как лица моих соседей тоже улыбались, но еще очень, очень немного.

“Вот только теперь, — пронзила меня мысль, — им что-нибудь можно сказать, теперь они стали способны слушать: душа оттаяла. А там, в избе, и думать нельзя было о поучениях”.

И понял я, что сначала надо пригреть грешную душу — и уже после выправлять. И Святейший мог это: он очень любил этих грешных, но несчастных детей своих. И любовью отогрел их.

И понял я, что раньше и невозможно было говорить с ними (мне), а потому и не нужно было. Потому мы и молчали в избе. И подивился я великой силе, какую имеет любовь!

Святейший приблизился. Кажется, мы — во всяком случае я — поклонились ему в ноги. Вставши, я поцеловал у него руку. Она мне показалась мягкою, пухлою.

Я впервые представился ему, как епископ. Но странное дело: он не придавал этому никакого значения, будто не замечал меня. Это показалось мне даже прискорбным. А вся любовь его направлена была к этому скорбящему, подавленному простонародью.

Наконец, не выдержав, я решаюсь обратиться к нему с безмолвным вопросом (без слов, а сердцем, но его сердце чует, о чем я думаю):

— Владыко! Ну что же нам делать там (за границею)? — то есть по вопросу о разделении Церкви между митрополитом Антонием и митрополитом Евлогием. — Куда же мне идти?

Он сразу понял вопрос, но, по–видимому, ничуть не заинтересован был им, даже, скорее, прискорбно ему стало. Улыбка, сиявшая доселе, исчезла.

Я ждал ответа… Какого? Можно было сказать ему: иди к м. Антонию, или, наоборот, к м. Евлогию, или что-либо в этом стиле, вообще по поводу разделения… Но ответ был совершенно неожиданным, какого никак не придумать: