Наталья Сухинина - Укажите мне край, где светло от лампад..

Конечно, не только домашняя молитва нужна, но и храмовая. О болящих заказываются сорокоусты, подаются записочки на литургию, служатся молебны. Церковь не оставляет без своего попечения ни здоровых, ни больных. Может, стоит как раз и рассказать немощному близкому человеку о том, что есть особая милость, что не умер он внезапно, а болезнью искупает грехи свои, а раз есть время - есть надежда...

Конечно, тяжело видеть страдания близкого. Не всегда хватает нам выдержки и такта, простого терпения. Но ведь Господь благословил нас понести скорби близкого и этим дает надежду и нам. Каждому из нас есть в чем повиниться перед умирающим. Не хватало времени, желания, любви быть рядом, выслушать, подставить плечо. Легко впускались в сердце обиды, расцветающие там пышным цветом. Вот тебе время - кайся. Вот тебе время - наверстывай упущенное. Смотри в глаза человеку, который был тебе и не друг, и не враг, а так... Плачь вместе с ним, вместе с ним кайся.

Неизлечимого больного, умирающего человека не надо оставлять одного. Пока он способен разговаривать, говорите с ним тихонечко, не скупитесь на ласковые слова, но только не лицемерьте. Приучите его к вашей молитве о нем, к тому, что в дом заглядывает священник для исповеди, пусть вспоминает все грехи и торопится покаяться в них перед смертью. А наступит уже последний час - превозмогите собственную усталость и отчаянье, попросите прощения, приведите попрощаться детей и читайте молебный канон при разлучении души от тела (он есть в молитвословах).

Достойно выполнив перед тяжко больным свой долг быть рядом с ним до конца, мы тут же встаем на новое послушание: помогаем ему перейти грань от жизни земной к жизни вечной. Этот период труден, страшен и мучителен. Но только для тех, кто не оставил на земле терпеливых за себя молитвенников.

Серая слякоть столичного января. Тяжелеет от сырости обувь. Усталые тучи, измучившись от однообразия, почти подползают к холодному, в проплешинах, асфальту. Издерганные от многолюдья, нервные женщины в сатиновых халатах гоняют в вестибюлях метро лужи. Тоска уже совсем подбирается в душу, но что-то очень знакомое, подзабытое не пускает. И она растерянно мечется рядом, не понимая в чем дело.

Но я то знаю. Через несколько дней придет обязательный, поперек всех прогнозов, рождественский мороз. Он заставит вспомнить о старых, свалявшихся свитерах, вернет утерянный смысл чашке горячего, обжигающего руки чая, и обязательно разрисует наши окна. Управившись с веселой своей суетой, по-хозяйски заглянув в натопленные и пахнущие пирогами дома, он основательно, хотя и ненадолго, повиснет голубой, похрустывающей на ветру, дымкой над нашими православными жилищами. Я зажгу самую главную в моем доме свечу и в тепле ее торжественного света открою самую главную в моем доме книгу. На обложке ее в который раз с тихой радостью прочитаю: "В благословение и на молитвенную память о Святой Земле..."

Открою дорогие странички, вдохну полной грудью праздник святого Христова Рождения: "И сказал им Ангел: не бойтесь: я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям".

Это Рождество третье после моего возвращения из Иерусалима. Чем ближе был светлый праздник, тем более томилась душа и замирала от сложного чувства радости и ностальгии, грусти и трепета. Не смогу найти имя этому чувству. Но во всей своей сложности оно светло, ибо нет перед чистыми очами Праздника места ничему наносному, мелкому, зрящному. Прожить бы так: Праздником - всю жизнь свою, да не получится, сорвешься...

Два полюса памяти. Давний, в котором выбитые на морозе половики - счастливая дорожка к разодетой елке. Была такая мода в моем детстве: вешали на елку конфеты, печенье, мандарины в блестящей фольге. С тех пор как припечаталось: запах мандаринов - Новый год, бабушкины торжественные морщинки, скрип морозного снега за окном - Рождество... И совсем близкое, почти вчерашнее: Вифлеем, святая пещера Рождества Христова, невыносимая жара, пекло, горячий камень вифлеемской базилики. И еще мальчишки-попрошайки. Они забегают вперед, жалостливо смотрят в глаза и произносят одно слово - шеккель. Неуслышанные, маневрируют, стуча босыми пятками по асфальту, и опять тянут замызганные ладошки: шеккель, ну, пожалуйста, один шеккель.

Помню, измученная от неурядиц дороги, сидела в посольстве Палестины на Кипре, в душной Никосии. А со стены, с большого глянцевого плаката смотрел на меня старый невиданный доселе город. Чтобы как-то поддержать разговор, спрашиваю палестинского посла:

- Что это за город, Мухаммед?

- Иерусалим,- отвечает он обыденно.

Прыгает в груди сердце. Нечаянная встреча, первый колокольчик в дороге - вот он я, совсем рядом, финиш длинного пути, Cвятой Град. И вот грязные детские руки в Вифлееме тянут мне свернутый в рулон плакатик. Шеккель, один шеккель... Синяя дымка над старым городом, как там, на посольской стене, лишь поменьше того.

Теперь и у меня дома висит этот плакат.

- Что за город? - спрашивают гости.

- Иерусалим, - стараюсь сказать обыденно, но сбиваюсь на любовь и трепет, - Иерусалим...

...Живу здесь почти неделю. На родине Иоанна Крестителя, в Горнем монастыре есть у меня маленькая келья с иконкой "Целование святой Елисаветы" и крошечным огоньком лампады над ней. Вчера допоздна читала Евангелие. Про волхвов, отправившихся поклониться Царю Иудейскому, ибо видели звезду Его на Востоке. Про Младенца в пеленах, лежащего в яслях, к Которому поспешили пастухи и возвратились, "хваля Бога за все то, что слышали и видели, как им сказано было". А сегодня, спасаясь от вифлеемского солнцепека, опускаюсь в маленькую пещерку и, не понимая еще, что происходит в моей жизни что-то неподвластное общепринятому смыслу, медленно отсчитываю невысокие ступени...

Наверное, я все-таки боюсь этой встречи. Какая-то неясная самой себе сила держит меня у входа. Окунувшись в прохладу святого вертепа, все еще ощущаю спиной палящие лучи осеннего иудейского солнца и, прячась от него, делаю вперед три маленьких неуверенных шага. Со мной матушка Горнего монастыря Наталья, милая разумница, чьи длинные темные одежды и светлый апостольник совсем не сковывают движений и не мешают в жаре. Легким шагом она подходит к месту рождения Спасителя, покрытому мрамором и обложенному серебром в виде звезды (ибо мы видели звезду, говорили волхвы), опускается на колени и слегка касается губами камня. Потом на несколько секунд припадает щекой к святому месту и, перекрестившись, отходит в сторону, уступая место мне.

Делаю еще шаг навстречу серебряной звезде, уже вижу латинскую надпись на камне: "Здесь от Девы Марии родился Иисус Христос" - и, как от горячего утюга руку, отдергиваю свой взгляд от этой надписи. И смотрю вверх на мраморный навес, на многочисленные лампады - плод усердия разных христианских народов из почтения их к данному месту. Но, поплутав по лампадам, взгляд опять возвращается к надписи: "Здесь от Девы Марии...", и опять хочется отдернуть его и отступить в полумрак вертепа, спасаясь от счастливой и ответственной минуты.