Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая

Да, собственно, и сами эти обобщения в чистом виде могли быть полезны этому самому «русскому медведю» скорее как повод для размышления. А вот те выводы, на которые они наталкивали, следовало бы поглубже обмозговать. Эх, если бы не ежедневная борьба за кусок хлеба, не болезнь Маши, не отсутствие равных по знаниям и опыту собеседников!

В январе 1927 года на курсах состоялся первый выпуск. Расставались не без сожаления. Сфотографировались на память. Через много лет Василий не без интереса брал в руки этот снимок, вглядывался в лица: Шедеркин, Задков, Кудрин, Азначевский, Кузовлев… И он сам – уже тогда по военной моде тех лет обритый наголо, чуть располневший. Наверное, из-за этого выглядит немного старше своих лет. А может быть, заботы наложили свою печать. На фотографию попали не все, кто занимался на курсах. Среди тех, кто отсутствует, Яков Перлов: в последнюю минуту отговорился срочными штабными делами. Как-то сложилась судьба этих курсантов? Многие ли действительно стали инструкторами дзюдо? О ком-то он знал, другие, видимо, навсегда исчезли из вида.

До самой осени, до октября, будущее оставалось туманным, да и настоящее было не легче. Болезнь Маши, отступившая было с наступлением зимы, плавно перешла в обычное весеннее обострение. Было так худо, что хозяйка, сдававшая им комнату, уже потихоньку запричитала: «Ой, гляди, Сергеич, – уйдет наша голубушка с весенней водой!» Однако обошлось.

Жить, прямо говоря, было не на что: приходилось перебиваться частными уроками дзюдо. На все рапорты в штаб ответ был один: велено было ждать нового назначения. Единственное, что сделали для него в эти месяцы, – положили Машу на время ухудшения в военный госпиталь, под постоянное врачебное наблюдение.

Да еще отдушиной были тренировки с Колей Мурашовым. Парень успешно осваивал броски из положения в стойке, и уже можно было ему показывать другие приемы в партере. А подножкам его уже и без Василия научили. Нравилось, что был Коля терпелив к боли, настойчив и, в хорошем смысле, самолюбив. Продолжались их прогулки по владивостокским улицам. Не раз находили они один другого возле могилки отца Алексия, где уже лежал букетик свежих цветов. Постепенно узнал Василий от Коли о докторе Мурашове, об усыновлении, о переезде в Харбин… Сиротская судьба, чем-то похожая на его собственную, брала Василия за сердце, но он продолжал относиться к младшему по-мужски: сдержанно, без излишних сантиментов, а на тренировках и вовсе не жалел – готовил к дальнейшим возможным превратностям судьбы и житейским боям.

Только к октябрю 1927 года пришло наконец это новое назначение: перевод в Новосибирск все в том же качестве военного переводчика при штабе Сибирского военного округа. Разузнал Василий, что командовал округом Николай Николаевич Петин – из перешедших в Гражданскую войну на сторону Советской власти штабистов царской армии – опытный военный специалист и образованный, интеллигентный человек.

Собирались Ощепковы недолго: при их постоянно бродячей жизни и безденежье особым имуществом не обзавелись.

Странное чувство охватило Василия, когда он с женой ожидал поезда на владивостокском вокзале. Это был тот же вокзал, с которого он уезжал уже однажды после исчезновения Анны. Снова жизнь делала кольцо (а может быть, петлю?), замыкая один жизненный виток и начиная другой. Будущая дорога снова лежала до Харбина и дальше – через незнакомые Читу, Иркутск, в глубь Сибири.

Он взглянул на жену: она тоже была задумчива – видимо, представляла себе будущую встречу с сестрой. Они успели послать в Харбин телеграмму Даше.

Поезд отошел, и все пошло повторяться, как во сне: замелькала за окном приморская тайга, а потом – маньчжурские сопки, ломкие стебли гаоляна на осеннем ветру, предупреждения поездной бригады не зажигать свет в купе, не занавесив плотно окна. На КВЖД участились провокации.

На харбинском перроне, увидев бегущую к вагону сестру, Маша расплакалась, и Василий уже был готов предложить ей остаться, погостить у Даши и приехать к нему, когда он хоть немного обживется на новом месте. Но вспомнил, как постреливали по составу на перегонах; подумал о том, каково будет им с Дашей вдвоем, без мужской поддержки в случае каких-либо серьезных событий – и впору стало звать Дашу переехать к ним. Но куда звать, когда еще неизвестно, где придется самим приклонить голову? А сестры все обнимались и плакали до самого прощального паровозного гудка – словно и не надеялись уже увидеться больше…

После Харбина пошли незнакомые, не виданные прежде места, и Василий всю дорогу не отрывался от вагонного окна: впервые ехал так далеко на восток, в глубь России. Хотя и говорили бывалые попутчики, что настоящая Россия начинается, только когда перевалишь Урал. А Новосибирск стоит на Оби – одной из великих сибирских рек, и это еще не европейская Россия и даже не Урал – это Сибирь-матушка – вольная и каторжная, таежная и индустриальная, глухая и университетская, языческая и крещенная великими миссионерами-просветителями.

Василию подумалось, что, может быть, этими же местами проезжал когда-то и владыка Николай, навещая Петербург во время своего миссионерства в Японии. Любовался ли он этой кедровой рощицей на взгорке? Была ли уже при нем выстроена эта белая церковка, что поднялась над озерной гладью и повторилась в ней?

Маша, видно, понимала, как всегда без слов, что творится в его душе, и все больше помалкивала, только брала иногда его большую сильную руку в свои горячие ладошки и поглаживала, словно успокаивая.

Новосибирск начала тридцатых годов сразу выдавал свое происхождение: город вырос стремительно из небольшого железнодорожного полустанка, ибо угораздило приютиться этому полустанку в аккурат на пересечении большой реки с не менее большой железнодорожной магистралью. Еще два года назад назывался он Новониколаевском, а при своем основании и вообще Новой Деревней.

Деревня – не деревня, а пристанционный поселок здесь еще очень чувствовался, и самыми значительными строениями оставались склады на набережной да солидные купеческие лабазы и дома: верх деревянный, низ каменный. Впрочем, радели сибирские купцы и о душе: строили церкви и, сложившись, даже разорились на здание для театра, в котором не гнушались гастролировать и труппы из крупных городов.

Это потом будут в Новосибирске и большие промышленные предприятия, и Сибирское отделение Академии наук, и другие вузы, а в те времена, когда приехали в этот город Ощепковы, главным было для Новосибирска вот это его перевалочно-транспортное да еще военно-стратегическое назначение.

Не успели устроиться, сразу началась служба: все та же переводческая работа в разведотделе. Только востребован был не один японский язык, а и китайский, и английский. Что-то еще скребло на душе, когда появлялась на столе рисовая бумага с вертикальными рядами иероглифов, но Ощепков заставлял себя помнить о том, что эта дорога теперь для него накрепко перекрыта пограничным шлагбаумом, и навсегда остались позади острые крыши пагод, реликтовые криптомерии и картавая японская речь. Он и не тосковал об этом, просто не любил оставлять за собою незавершенные дела и неиспользованные возможности.