Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая

– Мастеру не нравится, что программы Кодокана военизируются, – разъяснил Василию тренер, провожая его в раздевалку. – Упрощаются приемы, делается упор на преимущество физической силы: так проще готовить солдат. Недаром свою единственную рукопись по руководству занятиями дзюдо он передал своему французскому последователю мсье Фельданкрэ, а не оставил ее на родине. В то же время мастер понимает, что все-таки дзюдо – боевое единоборство. Ему не нравится и тот вариант, когда из правил выхолащиваются, скажем, болевые приемы и остается театрализованная форма без содержания. А главное, вы же слышали: сэнсэй ожидал, что единоборство будет лишь средством этического совершенствования личности. А об этом, в общем, уже мало кто и вспоминает…

«Как раз это и понимал Владыка Николай, благословляя меня на ученье в Кодокане, – подумал Василий. – И я этого никогда не забывал».

Апрель 1926 года, который, казалось, сначала был таким продуктивным на новые знакомства, на интересную информацию, вдруг стал приносить один за другим весьма неприятные сюрпризы.

Сначала ухудшилось здоровье Маши: к ее быстрой утомляемости и легкому покашливанию прибавилась невысокая, но постоянная температура по вечерам, а утром она просыпалась разбитая, в мокрой от пота ночной сорочке.

Наконец, несмотря на все ее бодрые отговорки, Василий отвел ее к русскому врачу при православной миссии. Тот долго выслушивал и выстукивал ее грудь и спину, а потом, попросив больную подождать в приемной, строго сказал Василию:

– Вы, конечно, оба знаете, что у вашей жены туберкулез? Я подозреваю, что обострение началось не сегодня. Как же вы могли так легкомысленно тянуть с приходом сюда? Сейчас ей необходимо пройти лечение в стационаре. Я думаю, удастся устроить вашу жену в лечебницу при нашей миссии. Это, как минимум, три месяца. А потом на полгода в санаторий – ей нужен горный воздух.

Несмотря на Машины протесты, Василий настоял, чтобы предписания врача были выполнены.

Он долго не мог заснуть в ночь перед ее отправкой в больницу. Сидел на стуле возле постели и с тревогой всматривался в ее лицо с яркими пятнами румянца на скулах. Предостережения Никольского вспоминались ему: все-таки не уберег он Машу, не уследил, когда снова подкралась к ней эта проклятая болезнь. Наверное, не на пользу ей пошли и влажный климат Шанхая, и отравленный миазмами воздух разрушенного Токио. А сколько она пережила от этой постоянной слежки, от необходимости вечно быть настороже и начеку… И все-таки Василий убеждал себя, что Маша молода, что она, в конце концов, постоянно занималась спортом. У нее должно быть достаточно сил, чтобы победить болезнь. Василию нужно было верить, что жена справится и одолеет недуг. Да и Бог не попустит, чтобы что-нибудь стряслось с ней, такой юной и жизнерадостной.

Не успела немного улечься тревога за Машу (все-таки ее лечат и за ней тщательный монастырский уход; она в руках опытных врачей; наконец, о ее здоровье молятся там, в миссии), как пришла срочная телеграмма «из Совкино»: Ощепкову предлагалось немедленно приехать во Владивосток для переговоров об организации кинопрокатного дела в Японии. Условный смысл телеграммы был ясен Василию: его хотят срочно видеть в Центре. Однако сама форма вызова его изумила: неужели там не понимают, что его приезд в Советскую Россию сразу разрушит его «легенду» независимого обеспеченного кинобизнесмена, служащего немецкой кинофирмы?

Оставалось одно: Василий отвечает на вызов телеграммой о том, что не может выехать в связи с болезнью жены и обещает объяснить подробности письмом. Он надеется, что через связного ему удастся доказать всю неразумность своего приезда.

Но через несколько дней, вернувшись из больницы от Маши, он нашел в своем почтовом ящике официальный вызов в консульство СССР: ему предлагалось явиться якобы «для выяснения вопросов, связанных с пребыванием в Японии его жены».

В консульстве его приняли холодно и, ссылаясь на полученную телеграмму, потребовали немедленного отъезда.

Уже сама постановка вопроса привела Василия в недоумение: он формально не был гражданином Советской России, и, как любому иностранцу, ему предстояло выполнить массу формальностей для получения въездной визы. Всякая спешка с оформлением документов бросила бы на него нежелательную тень в глазах местных властей. Но все попытки что-нибудь доказывать были бесполезны. Оставалось принять все возможные меры предосторожности при отъезде и попробовать все выяснить на месте.

Он как мог успокоил Машу и выехал налегке, рассчитывая вернуться через неделю-другую. Не успел даже предупредить о своем отъезде «Чепчина» и сообщить о своем временном отсутствии остальным знакомым, во встречах с которыми был заинтересован.

Во Владивостоке его встретил Заколодкин, и это уже само по себе было дурным знаком: с этим самоуверенным, не терпящим чужих доводов и мнений человеком Василию было всегда тяжело общаться.

С первых минут разговора стало ясно, что речь идет не о срочном вызове, а о прекращении японской командировки агента 1/1043.

Уже в самом начале этой встречи Василий был поставлен в нелепое положение человека, которому безапелляционно и бездоказательно заявляют, что белое – это черное: одной из главных причин прекращения командировки Заколодкин назвал… неудовлетворительную работу агента «Чепчина», который якобы «с момента вербовки почти совершенно не работал».

– Да и была ли вербовка-то? – почти кричит Заколодкин. – У вас нет налицо никаких бумаг от «Чепчина», где он черным по белому пишет, что согласен на нас работать, и скрепляет это своей подписью! Где у вас его письменное согласие? Я послал в Центр донесение, цитирую вам его дословно: «Все представленные нашему отделу материалы по своему содержанию говорят за то, что „Чепчина“ трудов в них нет, так как естественно, что, служа в военной школе, „Чепчин“ в первую очередь завел бы материалы относительно последней».

«Но ведь это безумие – под носом у японской контрразведки заводить такие бумаги: требовать у агента расписку и тем более хранить ее у себя, – думает Василий. – При том что производятся почти постоянные негласные обыски… Такэо и так сделал немало во имя своих убеждений и нашей давней дружбы».

– Позвольте! – начинает он. – А программы школы, а перечень проходимых там предметов, а уставы?…

– Подумаешь, секреты! – отмахнулся Заколодкин. – Да это, поди, в классах на столах валяется! Вы нас завалили какими-то бумагами на японском языке, совершенно не относящимися к тем заданиям, которые вам были даны. И это за них вы отвалили вашему японцу такие деньжищи? А может, и сами тут попользовались? Да знаете ли вы, что за такую работу у нас агенты, не чета вам, гниют в подвалах ГПУ?!