Лев Прозоров - Русская правда. Язычество – наш «золотой век»

О простонародье говорить долго не приходится. К счастью, никто пока не додумался до отрицания существования на Руси землепашцев, ремесленников и торговцев. Добавим только, что ценности и правила поведения мирного общинника – будь то земледелец, ремесленник или торговец – прямо противоположны таковым воинской касты. Былина и не думает осуждать Садко, отчаянно старающегося избежать смерти в море, на которое обрекают его «жребии». Для богатыря подобные недостойные увертки были бы полнейшим бесславьем – но Садко-то всего-навсего купец. В русских летописях дважды описана готовность жителей осажденных печенегами Киева и Белгорода распахнуть ворота перед кочевниками, предпочтя плен голодной смерти – в то время как их современники-воины, оказавшись перед выбором – смерть или плен, кидались на собственные клинки, если не было иной возможности избежать позора плена (об этом повествуют византиец Лев Диакон и араб ибн Мискавейх). А долго ли бы продержался в крестьянской общине парень, то и дело лезущий в драку и демонстративно пренебрегающий советами? Уважением бы, во всяком случае, не пользовался. То есть нравы были принципиально разными – а ведь нравы-то, как мы знаем из того же фольклора, представлялись чем-то врожденным. Если вдуматься – даже христианство, впервые поставившее во главу угла не род, не дружину, не корпорацию, не касту, а личность с ее «свободным выбором», спасением или гибелью – даже оно, однако, зиждется на представлении о родовой и наследственной ответственности потомков Адама за грех когда-то преступившего запрет божества первопредка. Даже коммунизм, исходящий из отчужденной особи «хомо экономикус» XIX–XX веков, при воплощении в жизнь оказался перед необходимостью считаться с понятием «классового происхождения» (с точки зрения ортодоксального марксизма – полнейшая чушь, ибо классовая принадлежность определяется только долей и характером участия в производстве материальных ценностей, но никак не наследственностью).

Кстати, как ни удивительно, современная наука подтверждает подобные взгляды. Не так давно, в конце XX века, учеными-зоопсихологами был поставлен любопытный опыт – предприняли попытку вывести добрых черно-бурых лис. Вообще это весьма агрессивные зверьки с «зубастым» характером. В течение десяти лет исследователи скрещивали между собой самых общительных, миролюбивых лис. Недавно был получен итог – ласковые, ручные существа, которых поднимают на руки и ласкают пятилетние девочки – а потомки свирепых хищниц-кусак блаженно щурятся в телекамеру. Поведение, получается, наследуется, характер детей можно задавать, скрещивая сходных характером предков. Кастовое общество осуществляло как раз подобную селекцию, свирепо отбраковывая «неправильных» человеческих особей и воспроизводя, усиливая от поколения к поколению, черты кастовой этики и морали. Все более властные правители, все более отважные, свирепые и сильные воины, все более хозяйственные и трудолюбивые общинники, все более послушные рабы.

Немного поговорим об этих самых рабах. Представление о рабах и рабстве у нас сильно испорчено школьными впечатлениями об античном, так называемом классическом, рабстве. А также и о рабстве негров в Соединенных Штатах, поданном сквозь романтично-слезливую призму «Хижины дяди Тома» и множества «политкорректных» литературных и кинематографичеких клонов этой книжонки (в качестве противоядия всячески рекомендую «Унесенные ветром» М. Митчелл – естественно, книгу, а не фильм). Однако же рабство у славян и их соседей, народов Северной Европы – германцев, скандинавов, тех же кельтов – имело совсем другой характер. И не стоит судить о нем по, скажем, роману Валентина Иванова «Повести древних лет» – этому роману прекрасного автора очень повредило то, что Иванов стремился в нем противопоставить в славянофильском духе «плохую, расистскую» Европу, воплощенную в викингах, добрым славянам, и, кроме того, очень малый уровень тогдашних наших знаний об Языческой Европе и Руси. Так, Новгород не только процветает в романе в IX веке, но и имеет все пять районов-концов – а это число концов появилось в Господине Великом Новгороде лишь к закату его могущества, в XIV–XV веках, в IX же столетии Новгород еще представлял собою три деревеньки и крепость на островке, образованном Волховом, Малым Волховцем и Жилотугом. Что до ошибки писателя, расположившего легендарную страну Биармию норманнских саг на беломорском побережье, то ее и посейчас разделяют многие ученые, хотя скандинавы добрались до Белого моря не раньше, чем Новгород обзавелся пятью концами – в XIV веке, а русы вышли на его берега самое раннее за четыре века до того. Биармия же, вероятнее всего, располагалась на берегах не Северной, а Западной Двины – не зря названия Ливония и Биармия не встречаются в одной и той же саге.

Столь же неверно, намеренно мрачно показывает писатель положение у «жестоких» скандинавов рабов-трелей, которых он называет траллсами. Как шудры в индийской мифологии приходились все же потомками великому мудрецу и святому, так и у норманнов первый Трель, эпоним-прародитель сословия, был сыном Бога Рига-Хеймдаля.

В Киевской Руси, что характерно, все случаи свирепых и безжалостных расправ с рабами, жестокого с ними обращения «отчего-то» связаны с духовными лицами. Вряд ли летописцы-монахи оговаривали своих братьев во Христе и духовных отцов, так что это обстоятельство стоит взять на заметку любителям порассуждать про то, что христианская церковь-де старалась смягчить участь рабов. Ни про какого боярина или князя не сказано, как про архиепископа Новгородского, Луку Жидяту, что он отрезал язык и отрубил руки своему холопу Дудике. Стефан, которого удавили (не иначе, за доброту и ласку) собственные холопы, был отнюдь не мирянином, а преемником Жидяты, епископом новгородским (и опять-таки, ни про какого мирянина в те времена подобного не сообщают). Епископ Ростовский Феодор «прославился» бесчеловечным отношением к рабам, далеко затмевавшим жестокие развлечения надменной польской шляхты или нашей Дарьи Салтыковой, Салтычихи (и опять-таки, не имевшим ничего похожего среди нецерковных современников). А преподобный Варлаам Хутынский в одной из записей отчисляет монастырю столько-то голов челяди, да столько-то голов скота – такого упоминания на одном дыхании рабов и скотины вы, читатель, у его светских современников не встретите. Христианская церковь несла из Византии, Восточной Римской империи не «смягчение жестокого обращения с рабами», а старое римское отношение к «двуногому скоту», «разговаривающим орудиям труда», живой вещи в ошейнике и на цепи.

Слова «раб», «холоп», «челядин», «чадь», «отрок», обозначавшие в древней Руси рабов и не слишком отличавшихся от них зависимых людей, странным (для современного человека) образом близки, а то и вообще совпадают с названиями детей и подростков. Раб – робя, ребя, ребенок. Холоп, в западнославянских языках «хлоп» – хлопец, подросток. Челядь – рабы, но во многих говорах и диалектах Руси сохранилось и более древнее значение этого слова – «дети», английское «чилд» – родственное ему. Оттуда, из окраинных русских говоров, кстати, это слово шагнуло и в некоторые другие языки. Например, в коми-пермяцкий. Когда мне доводилось раскрывать детский журнал «Силькан» («Колокольчик») из Перми, на языке коми, меня немало позабавило обращение в начале журнала: «Челядь!» А значило-то оно всего-навсего «дети, ребята». «Чадь» – это слуги, но «чадо» – ребенок. «Отрок» – это не только подросток, в древнерусском это и слуга (в «Повести временных лет» упомянуты отроки воеводы Свенельда, княгини Ольги и других знатных людей), а в болгарском так и попросту раб. Наконец, в былинах упоминаются паробки богатырей. В современном украинском языке это слово обозначает подростка, а в былинах – это слуги, ухаживающие за конем и оружием героя (как Тороп у Ильи Муромца, пока богатырь сидит у Владимира «во погребах во глубокиих»), выполняющие его приказы. Показательный пример – когда Алеша Попович видит надпись на придорожном камне, он не сам соскакивает с седла, а сгоняет с коня паробка Екима – «ты, Еким, грамоте поученый человек». И не в том дело, что сам Алеша неграмотен – письмо какого-нибудь «собаки-царя неверного» в Киеве зачитывает князю Владимиру именно он, да и на богатырской заставе ему часто отводят роль писаря – а в том, что не дело воину выполнять какое-то невоенное дело, когда рядом есть слуга-паробок, способный его выполнить, – в данном случае прочесть надпись на камне. Богатырь своего паробка даже женить может – не особенно спрашивая его согласия, естественно – как грозится сделать богатырь Хотен Блудович в одноименной былине [37].