Дерзай, дщерь!

Нонна, воспитанная в христианском благочестии, стала руководительницей и учительницей мужа, не то язычника, не то, по другой версии, приверженца секты «озаренных теистов», ипсистариан, поклонявшихся Богу под символами света и огня [32]; впоследствии он стал епископом Григорием Назианзином; их сын, архиепископ Григорий Богослов посвятил матери, скончавшейся в храме, множество стихотворений: «…иная из женщин заслуживает славу домашними трудами, другая любезностью или целомудрием, иная же делами благочестия и умерщвлением плоти, слезами, набожностью, попечительностью о бедных; а Нонна славна всем» [33].

В семействе, воспитавшем великих братьев Василия Великого и Григория Нисского, обретались и знаменитые подвижницы, прославленные во святых: бабка святителей Макрина за исповедание Христа пострадала во время гонений; «такова же по добродетели» была их мать Емилия; сестры Макрина и Феосевия (Феозва) установили «такой порядок жизни, такую высоту любомудрия и столь строгий образ препровождения времени как днем, так и ночью, что превосходит всякое описание» [34].

Женщины участвовали и в Крестовых походах. «Среди франков есть женщины-рыцари, фаварис , они носят кольчуги и шлемы, облачены в мужские одежды и в сражении их невозможно отличить от мужчин», – зафиксировал мусульманин-летописец, удивляясь, в духе своей религии: «они ведут себя так же, как те, кто наделен разумом», т. е. мужчины. Султан изумился, когда с поля боя принесли в качестве трофея лук погибшей франкской снайперши «в зеленом плаще»: она поразила стрелами целый агарянский отряд. Наилучшим и желанным исходом для этих воительниц была смерть в битве: плененных христианок продавали в рабство или гарем [35].

Отцы Церкви не занимались женским вопросом, они вообще, в ожидании скорого пришествия Христова, пренебрегали проблемами земного устроения, заботясь об отношениях с Богом, а не с мiром. В преддверии конца света превосходство девства против брака, ради всецелой принадлежности Богу, казалось безусловным, соответственно очевидной казалась и необходимость держаться подальше от противоположного пола; «вратами ада» называл женщину Тертуллиан. В начале монашества родилась поговорка «бойся женщин и епископов» , которую так любят цитировать семинаристы.

Вопреки утверждению Священного Писания о сотворении человека как мужчины и женщины [36]в мистической и святоотеческой литературе, под влиянием греческой философии, оформилось мнение, что появление жены стало следствием чувственности, уже начавшегося падения: «через женщину в мир вошел грех»; его сторонники желали, кажется, оспорить волю Божию и предпочесть бесстрастное двуполо-бесполое существо Еве, олицетворяющей в их глазах обольстительную похоть, пленительную лживость и злую отраву. Последним по времени андрогинистом , последователем Я. Беме, был, очевидно, Н.А. Бердяев, считавший жизнь пола дефектной и испорченной, а женскую природу смертельно опасной, деспотичной и лживой, ловушкой для Адама [37]. «Выступающее под разными личинами женоненавистничество хочет совершенно извергнуть женщину из мира, как создание Люцифера, дочь Лилит. Поэтому и искупление рассматривается как избавление от пола с восстановлением первоначального андрогинизма» [38].

У подвижников стало обязательным избегать всякого общения с женщинами: «объятия женщины подобны западне охотника»; «всякий грех от женщины»; «любое зло ничто в сравнении с женщиной»; она «орудие диавола и стезя беззакония», «скорпион, всегда готовый ужалить», «яд аспида, злоба дракона». Иногда оно понятно, если речь идет об охранении от соблазна; но иногда попахивает даже гнушением; например, в книге бесед преподобных Варсануфия и Иоанна встречаем заповедь не вкушать пищи с женщинами и даже не ходить в дома, где женщины участвуют в трапезе [39]; похоже на упоминаемое апостолом Павлом иудейское запрещение разделять трапезу с язычниками [40].

Ненависть к предательскому мятежу собственного тела трансформируется в болезненное отвращение к женщине. Старец Паисий Святогорец рассказывает о насельнике городской обители, в чью келью нечаянно забрела прихожанка монастырского храма: обезумевший аскет «дезинфицировал» свое жилище спиртом и огнем. «Иногда создается впечатление, – писал известный богослов парижской школы П. Евдокимов, – что речь идет о спасении одних только мужчин, и тот, кто желает спастись, должен прежде всего спастись от женщин» [41].

Молоденький священник запросто «тыкает» старушке монахине, а когда настоятельница деликатно удивляется по этому поводу, не понимает упрека: « Дак женщина же!»; ну да, он читал отцов-пустынников и вывел, что они сплошь считали женщину исключительно орудием сатаны, как бы не замечая пола Честнейшей херувим; Ее порой чрезмерные, до буквального смысла обожатели наверно обидятся, если намекнуть, что Она не только Дева и Мать, но и Женщина, хоть и с большой буквы.

Любят напоминать, мол, в древние монастыри женщин не допускали, как и теперь на Афон [42]. Верно, когда-то царевна Плакидия, входя в Ватопед, услышала кроткий голос: «Здесь живут монахи, зачем ты подаешь врагу повод для нападения на них…». Пречистая возбранила прекрасному полу вход на Святую Гору с целью облегчить отшельникам подвиг воздержания, оградив их от лицезрения соблазнительной женственности.

Н.С. Лескова, изображавшего чудовищ вроде Домны Платоновны, не заподозришь в идеализации нашего пола, однако именно он разоблачил стойкий предрассудок, будто в древних житийных сказаниях женщины выставляются непременно погубительницами, вовлекающими в чувственную стихию возвышенных мужчин, помышляющих исключительно о духовном. Писатель исследовал повествования Пролога и посчитал: из тридцати пяти упоминаемых там женщин семнадцать не соблазняли мужчин, а, напротив, страдали от их насилия; четыре соблазняли, причем соблазнила только одна, и все четверо в результате полученного урока обратились от греха к чистоте и святости; девять женщин оказали благотворное влияние на мужчин и научили их обуздывать грубые страсти. В дурном виде, подытоживает Лесков, Пролог представляет всего лишь двух женщин, притом одна из них дурочка , психически больная.

Древние уставщики завели обычай противоположному полу стоять в храме по другую сторону ради человеческой немощи, чтобы не обжечься, случайно соприкоснувшись с обольстительной плотью в церковном многолюдстве; в IV веке имели место даже перегородки посреди храма. А вот прошлым летом одна весьма достойная женщина, между прочим, академик медицины, проводя отпуск в деревне, будним днем отправилась с мужем к литургии в расположенный невдалеке мужской монастырь; в просторном храме не было ни души кроме них да трех клиросных монахов, однако «некто в черном» вышел из алтаря и настойчиво шипел: «женщины слева!»; ревнители неусыпно следят за исполнением правила, подлинный смысл которого давно испарился. В сущности, многие члены Церкви, оставаясь в плену языческих воззрений, считают женщину существом демоническим, опасным для сообщества безгрешных мужчин [43]; она ниже, она хуже, ее следует смирять и гнать; на самом же деле мужчина объективирует и осуждает в женщине собственную похоть [44].