На пути в Эммаус Надежда во времена неопределенности

«После нескольких столетий роста и развития Просвещения мы неожиданно проснулись в умственном и культурном беспорядке; нас все более и более страшит мир, теряющий свое религиозное наследие, и страхи наши более чем оправданны. Место утраченных мифов занял не столько просвещенный разум, сколько жуткие светские карикатуры и суррогаты» [6] Л. Колаковский, «Современность на нескончаемом суде» (Kowlakowski, Leszek, Modernity on Endless Trial. Chicago: University of Chicago Press), 1990, стр. 106–107. .

Это сильные и горькие слова, и упоминания о «страхах» и «жути» перекликаются с горем путников на дороге в Эммаус. В Европе (как Западной, так и Восточной) и Северной Америке многие мыслящие люди, выросшие и воспитанные на мировоззрении Просвещения, смотрят на неприглядное состояние современной культуры и невольно говорят: «А мы?то было надеялисъ!» Ощущение утраты и обманутых надежд проявляется в литературе, искусстве и музыке нынешнего времени, по мере того как наши талантливые современники размышляют о последствиях разрушения прочной, общей для всех основы понимания того, что значит быть человеком. В своем довольно необычном исследовании о влиянии старения на население мира Джереми Сибрук задает исключительно важный вопрос, который, казалось бы, даже не должен возникать в свете всемирного триумфа индустриального общества. «Можно ли утверждать, что создание большего богатства автоматически улучшает человеческую жизнь?» — спрашивает он. Помогают ли растущие доходы тем, кто находится в социально и экономически невыгодном положении? Или «создание богатства само по себе препятствует социальному единству, чувству сопричастности и солидарности?» [7] Дж. Сибрук, «Стареющий мир» (Seabrook, Jeremy. A World Growing Old. London: Pluto Press), 2003, стр. 51. Мыслящие люди нашего времени все чаще и чаще задают подобные вопросы, заставляющие нас критически анализировать фундаментальные основы современного общества. Классические гуманисты, обладающие сильным нравственным и этическим чувством, осознают, что над дорогой в Эммаус сгущаются тучи, и в мире «жутких светских карикатур и суррогатов» все чаще чувствуют себя в изоляции, по мере того как их мировоззрение, когда?то господствовавшее на Западе, все больше и больше уходит в прошлое.

Христиане реагируют на происходящее по–разному, но мне кажется, что сейчас, когда им тоже приходится иметь дело с болезненными утратами и смутным временем всеобщей неопределенности, у них может оказаться куда больше общего с гуманистами, чем можно было бы себе представить. Эти две традиции, долго считавшиеся диаметрально противоположными и разделенные чем?то вроде гражданской войны, мешавшей им видеть, как они связаны исторически, теперь оказались спутниками по дороге в Эммаус. Так может быть их общее ощущение утраченного видения и неопределенности будущего станет тем самым контекстом, в котором между ними может начаться реальный диалог? Колаковский указывает на историческую связь между этими двумя традициями, но при этом поясняет, что, став атеистическим и антихристианским, гуманизм уничтожил все следы своих подлинных корней, а затем убрал необходимые пределы свободы человека в определении добра и зла. В результате, пишет он, мы оказались в «нравственном вакууме», где люди, вместо того, чтобы обрести счастье и подлинную свободу, становятся чем?то вроде «орудий чужой манипуляции» [8] Л. Колаковский, «Современность на нескончаемом суде», стр. 29. . Такой результат беспокоит и огорчает этического гуманиста ничуть не меньше, чем христианина и потому дает им возможность начать общий разговор [9].

Оказавшись рядом на дороге в Эммаус, христиане и гуманисты могут увидеть на той же дороге и других путников, каждому из которых тоже есть что сказать в общей беседе. Все мы прекрасно знаем, что уже в силу исторического факта мусульмане тоже «отвернулись и пошли прочь от Иерусалима» как города, где драма искупления человечества достигла своей кульминации в распятии Иисуса из Назарета. Подобно двоим ученикам, ушедшим в Эммаус, мусульмане просто не вынесли этого события, и хотя Иерусалим продолжает занимать важное место в их собственной традиции, он уже не является главным сосредоточием веры и поклонения; их фокус передвинулся в другое место. Когда в 622 году мединские евреи отказали Мухаммеду в статусе пророка, его последователи во время молитвы перестали обращаться лицом к Иерусалиму и устремили свои духовные чаяния к священному городу Мекка, ставшему в буквальном и символическом смысле центром ислама. Одним из самых привлекательных качеств этой религии является ее способность создавать невероятное чувство причастности к всемирному сообществу, которое, несмотря на этническое и расовое разнообразие, обретает единство, сосредоточиваясь в одном центре. Мусульмане называют себя «людьми единой точки» ("people of the point"), и этот фокус на едином центре постоянно подкрепляется ритуальными молитвами, в которой местные общины соединены «как точки на спицах концентрических колес, нанизанных на единую ось города–основания», а также традицией ежегодного хаджа, когда все эти спицы «постепенно сливаются в одну дорогу, ведущую к единому месту встречи» [10].

Однако несмотря на это массовое единство и на то, что порой со стороны кажется почти железной уверенностью в вопросах веры, многие мусульмане тоже оказываются на дороге в Эммаус, со своими причинами вздыхать: «Л мы?то было надеялись!» На самом деле, в исламе всегда были глубоко духовные верующие, тоскующие по такой близости с Богом, которая выходила бы за рамки простого исполнения внешних ритуалов и словесного исповедания веры. Вот, например, молитва, которую Констанс Падвик обнаружила в одном из мусульманских молитвенников на Среднем Востоке:

У меня нет ничего, кроме нищеты,

чтобы молить Тебя о себе.

И в бедности своей я приношу эту нищету

как мольбу.

Силы моей довольно лишь на то,

чтобы постучать в Твою дверь.

И если Ты прогонишь меня, куда еще мне стучаться?

Или к кому взывать по имени,

если Ты откажешь в щедрости нищему Своему?

По щедрости Своей да не введи непослушного в отчаяние!

Щедрость — великодушнее, и милость — больше того.

В своей жалкой немощи я пришел к Твоей двери,

зная, что убогий находит здесь помощь.

Всем сердцем я доверяюсь Тебе,

простирая к Тебе руки в мольбе, как жалкий нищий. [11]

Люди, чьи молитвы отличаются таким смирением и духовной жаждой, не могут не видеть той пропасти, которая рано или поздно непременно разверзается между обещанием их религии и ее повседневной практикой, особенно когда вера оказывается связанной с политической и военной силой. Обещания, на которые они было надеялись, мечта о мире без обманчивых идолов, губящих человечество, о мире, где царит справедливость — эта великая мечта постоянно отодвигается все дальше и дальше в будущее, а порой и вовсе пропадает с горизонта в обществе, где реки человеческих слез постоянно пополняются ужасающими волнами насилия и страдания. Неудивительно, что в таком мире мы слышим голоса мусульман — таких, как Хуршид Ахмад из Пакистана, — которые просят нас признать общечеловеческие проблемы, требующие диалога: