Мишель Блаво - 33 лучших дыхательных упражнения из всех методик и практик

А дышать надо так: на вдох глубокий отвечал таким же выдохом, а сам себе о ту пору улыбался. Только вот не лицом улыбался, не ртом, как мы привыкли, а улыбался душою своею, так что, думаю, улыбки той моей и не видели другие, кто вкруг меня собирался. А может, и видели — о том не ведаю, потому что как научился я дышать да улыбаться, так стало так хорошо мне, как прежде хорошо никогда не бывало. На что мне думать о том, что думают про меня и про улыбку мою другие?

В таких размышлениях и отправился я в обратный путь на Родину, ибо лучше Родины ничего нет. Пусть хороши те края, где бывал я прежде, да только тосковал-печалился по Родине чуть не каждый день. С каждым днем печаль все больше и больше делалась, становилось мне все грустнее. Если что и спасало меня, так эта та улыбка, что была во мне. Хотелось мне улыбаться все больше и больше, дышать все ровнее и ровнее. Спрашивал я у наставника моего: хочу, дескать, научиться пуще улыбаться. Наставник в ответ головою качал, видно было, что сердился и не велел мне пуще улыбаться. А однажды сказал, что, мол, улыбку эту и дыхание с нею вместе нельзя часто пользовать, иначе может не поздоровиться. Не поверил я наставнику, но послушал его. Когда же понял, что тоски по Родине мне не избыть, взял мешок свой, посох и пошел, поклонившись на прощанье низко и стране дальней, и людям ее, и наставнику моему. Шел я вновь через пустыню, плыл на корабле, шел степями да лесами, пока не вернулся в земли Псковские, сердцу моему дорогие и близкие, в славный свой монастырь Мирожский, веками освященный, что стоит на берегу реки, именуемой Великой, неподалеку от того места, где в реку Великую впадает река Пскова. В монастыре Мирожском вот уже более сорока лет подвизаюсь я смиренным монахом-иноком, учу людей добру, наставляю тех, кто заблудился на просторах житейских да помню уроки наставника моего из стран дальних, уроки, что учили меня улыбке и дыханию ровному.

Расскажу, как вернувшись в мой родной Псков, стал детей боярских я учить. Сажал рядком я детей боярских, да изо дня в день твердил им, чтобы улыбались, а чтобы получилась у детей боярских та улыбка, учил и дыханию ровному. Сам тому искусству учился я полтора года, детей же боярских в Пскове учил лишь четыре месяца, и того хватило, чтобы понял я: не все так просто с улыбкой той и с дыханием, как казаться мне могло прежде.

Вспомнил я слова наставника предостерегающие. Глядел на детей боярских и думал: прав был наставник мой. Случилось же с детьми боярскими, учениками моими вот что: улыбались они, как я им и велел, дышали ровным дыханием, про которое твердил я им неустанно; все делали они, как было представлено в уроках да наставлениях моих. Спросил учеников: „А хорошо ли вам?“ Отвечают, хорошо, отец Леонтий. А меня что-то гложет изнутри. Как-то раз пришел и вижу: сидят мои ученики, улыбаются не душою, а губами, дышат ровно-преровно, глаза у них открыты, да только вот жизни и нет — словно спят дети боярские. Ох, и тряс я их, и в уши им кричал, и бить пытался — дышат и улыбаются.

Созвал тогда родителей их, посмотрели те на чад, погоревали, поплакали даже, а потом порадовались: если по лицам судить, то дети счастливы. Решили тогда знатные бояре псковские отнести отпрысков своих улыбающихся в подземелье монастырское да там оставить до поры, пока сами они улыбаться не перестанут и в себя не придут. На том и порешили. Всех детей боярских снесли в подземелье и ходили каждое утро и каждый вечер смотреть, как там поживают идолы наши улыбчивые. Длилось так ровным счетом шесть недель, по прошествии их в одночасье случилось так, что все ученики мои как раз в ту минуту, когда утром вошел я в монастырское подземелье, взяли да и задышали неровно, улыбки тогда с лиц их ушли, а глаза стали живыми. Повставали дети боярские, потянулись, а самый старший из них и сказал мне, что вот, дескать, улыбались они тут, хорошо им было, возвращаться к миру не хотелось. Нынче же утром вспомнились им родители их, дома родные вспомнились, братья с сестрами, бабушки с дедушками, дядья с тетками. А как вспомнились, так сразу же ровное дыхание их покинуло, а за ним и улыбки с лиц ускользнули. Тут-то и решили они вернуться в мир. Тогда я, смиренный инок Леонтий, вспомнил слова наставника моего о том, что улыбки эти и дыхание это ровное могут как пользу приносить, так и вред. Посему, завершая запись эту, остерегаю всякого, кто впредь пожелает пользовать улыбку ту: здесь надо меру знать во всем. Вот потому, что знаю эту меру, и живу столь долго на этой Земле».

Когда мы прочли текст, ни у кого не было сомнений, что речь в нем шла о том же самом случае, как и с Петровичем. Мессинг обобщил:

— Смею полагать, коллеги, описанное псковским монахом Леонтием пробуждение боярских детей, как это ни парадоксально, было связано, как и в случае с Петровичем, благодаря любви. Дети пришли в себя, вспомнив близких, дома свои родные, припомнили, как были счастливы, стало быть, — задышали неровно. Какой из этого делаем вывод? Та внутренняя улыбка, которую изведал Петрович и которую описал монах Леонтий, может быть нужной, полезной, когда используется в меру. Тому, кто практикует внутреннюю улыбку вкупе с ровным дыханием, нельзя забываться в счастливой эйфории. Теперь хотел бы попросить своего зятя, нашего дорогого Петровича, объяснить нам, каким образом можно достичь этого состояния внутренней улыбки.

Петрович смутился, но все же ответил:

— Это несложно, друзья. Надо, как и в случае с провокацией рыдающего дыхания, сосредоточиться на определенной мысли. Если применительно к рыдающему дыханию мысль должна быть грустная, то для актуализации внутренней улыбки мысль должна быть веселая, которая позволит по-настоящему улыбнуться. Как только в пещере увидел я гиганта, так сразу и поступил.

— Петрович, если не секрет, — что вы представили? — спросил Леонид, увлекшийся технологиями оздоровления.

Петрович, как мне показалось сначала, не хотел отвечать. Однако же, несколько секунд поразмышляв, все же сказал:

— Леонид, я вспомнил один момент из детства. Как-то летом на реке мы с мальчишками чуть ли не целый день прыгали в воду с большого дерева. И вот один мальчик, звали его Сашка Бойников, пришел в больших пионерских трусах, ярко-красных. Мы над ним смеялись. Дело было к вечеру, Сашка прыгнул в воду, но своими трусами зацепился за сучок и повис прямо над водой. Спрыгнуть не получается и назад на дерево вернуться — тоже. Мы посмеялись тогда с ребятами, и потом, конечно, все вместе помогли ему отцепиться. Но как только тогда, в пещере, сидя напротив улыбающегося великана, вспомнил я эту сценку из детства, так сразу рассмеялся.

Смех перешел в улыбку, правда, к стыду своему, я зашел слишком далеко, едва не став идолом улыбчивым, как сказано в том псковском тексте, что мы только что прочли.