Плач третьей птицы

«Какой смысл гонений на на служителей Христовых, ссылок, тюрем? – писал из заточения архиепископ Онуфрий (Гагалюк); – гонения – крест, возложенный на нас Самим Богом, и нужно нести его, быть верным долгу своему даже до смерти…». Одно время он сидел в тюрьме среди воров и убийц, и эта атмосфера не возмущала его, но даже умиляла, как повод для воспоминания своих грехов, вольных и невольных, и для радости о чаше страданий, которой сподобил Господь.

Гонения посылаются для испытания нашей верности Богу, и за твердость ожидает нас венец жизни [176]; они попускаются как повод для христиан разобраться со своей верой и определиться с принадлежностью к овцам или козлищам. Гонения наступают, когда воцаряется теплохладность, лень, равнодушие к правде, в народе или в отдельно взятой душе; поэтому гонение может быть индивидуальным. В пресыщении и удобстве мы любим подискутировать о последних временах, но совсем не осознаем их как личную опасность, как страшный духовный риск, как выбор между вечной жизнью и вечной смертью.

Мало кто интересуется опытом новомучеников, наших, родных, от нихже мы по крови. «…Предаюсь воле Божией: если иногда временами скорблю, но не унываю, если иногда изнемогаю физически или нравственно, но не отчаиваюсь, никогда, с Божьей помощью, не ропщу… [177]». Священномученик Афанасий писал эти строки на Беломорканале, в удушающей атмосфере наглости, хамства, черствости, доносов, окриков, оскорблений, цинизма, блатного жаргона, изнуренный постоянным кашлем, в пятьдесят лет признанный даже лагерными медиками инвалидом, обобранный до нитки уголовниками, лишенный не только священных книг, но и любого чтения, хоть газет… Но подробности каторжного жития мы узнаем только из его заявления на имя наркома внутренних дел: святитель подавал его ради других, желая указать палачам на причинение излишних, никому не нужных и советской власти никакой пользы не приносящих страданий. В письмах же его неизменно: «я, по милости Божией, здоров, сравнительно благополучен и, как всегда, благодушен…» [178].

Сегодня молодежь в монастырях, вследствие домашней изнеженности, мучается из-за не той еды [179], недосыпа, усталости тела, непривычного к физическому труду, а главным образом, ущемлений самолюбия, к которым общежитие дает множество поводов, и искренне не понимает минувшей жестокой эпохи: это какой-то сюр ! – воскликнула одна послушница; слезы и кровь ХХ века от понятий ее поколения так же далеки, как татарское иго или война с Наполеоном. Увы, многие, даже в Церкви, не знают, в какой стране живут, и не желают знать: прошлое прошло, сейчас гонений нет, и бесценный опыт российских новомучеников остается невостребованным. Мотивы Нерона или Диоклетиана оказываются доступнее для современного сознания; неужели из-за давности и сказочной [180]условности?

Юности еще и теперь свойственны восторженные представления о будущем, идеализм, бескорыстие и желание подвига; когда еще и постигать, что скорби и страдания – величайшая ценность христианства: «если придется нам питаться хлебом слезным… да не отступает наше сердце от Господа! Христос всегда будет растворять радостью чашу печалей наших» [181]. Плачевна судьба тех, кто не желает понимать смысла дарованного от Бога бытия [182].

…Священник-зек, трепеща, перешагнул порок барака: в синеве табачного дыма плавал густой мат, стучали костяшки домино, а сидевший по-турецки на нарах владыка Афанасий деловито бросил новоприбывшему: «глас такой-то… тропарь…»; посреди ужасающего бедлама он ежедневно совершал богослужение. Читали этот эпизод, и одна сестра разрыдалась, потом объяснила, наедине: я тоже так хочу… так жить!.. и снова заплакала.

Святитель Феофан Затворник советовал избравшей монашество основательно подготовиться в миру, в своей семье: слушаться маму как игумению, родственников по крови как будущих сестер в монастыре; но то был XIX век, когда дети непременно изучали Закон Божий, когда, несмотря на издержки церковного законничества и официоза, православный уклад охватывал все сферы бытия, впитывался в плоть и кровь с первых проблесков сознания и прочно укоренялся; в крайних ситуациях нравственный выбор надежно определяли простые навыки правильного поведения вкупе с голосом совести: именно люди, родившиеся до революции, смогли вопреки объективным обстоятельствам выстоять и победить в Отечественную войну.

А сейчас растет уже четвертое поколение, вскормленное вне Церкви [183]; сама вера приобретает у постсоветских людей искаженный, безрадостный, устрашающий смысл, как альтернатива упраздненной идеологии, только вместо маркса-ленина Бог, властитель и каратель, блюститель порядка с плеткой, авторитет, безжалостный тиран, источник запретов и наказаний: «ропщешь, потому и болеешь»; «только попробуй уйти из монастыря – умрешь без покаяния»; «выступаешь? за близких не боишься?».

Христианство вместо неисчерпаемого источника живой воды становится сводом правил, инструментом подавления, а человек по отношению к такому Богу всегда занимает позицию раба или бунтовщика [184]; стоит ли удивляться, что в стране, пережившей социализм, любому общежитию угрожает сползание к зоне; всемогущий идол, называемый Богом, используется для принуждения, для воплощения принципа «я начальник – ты дурак».

Лагерный дух формируется из страха перед насилием; многие, если не большинство, особенно в наше время [185], готовы отказаться от чего угодно, даже от самих себя, только бы избежать боли. Опасение скандала, оскорбления, публичности, грубости: «ты чё, совсем, блин?!» заставляет неспособного к равнозначной реакции цепенеть и неосознанно добиваться покровительства лидера, формального или неформального, вплоть до участия в его наездах на других.

Обретая таким образом защищенность и безопасность, становишься полноправным членом замкнутой системы, в данном случае называемой монастырем. Формируется чуждый Православию сектантский дух, разделяющий своих и чужих. С привлечением из преданий старины глубокой громких имен и чудесных явлений [186]внушается сознание эксклюзивной спасительности отдельно взятой обители, на фоне, конечно, непригодности всех остальных и абсолютной гибельности окружающего мира.

Настоятельница обводит яркой помадой нос виновницы, чтобы предать позору за разбитый носик чайника; за грубое слово заклеивает скотчем рот; вешает на грудь доску с надписью я ропотница ; игуменская власть практически безгранична: ни тебе контроля, ни отчета, ни профсоюза, ни вышестоящей организации; соблазн господствовать над наследием Божиим [187]велик, а человек слаб, потому и надувает щеки, став начальником, наказывает, угрожает изгнанием, изощренно смиряет , т.е. подвергает унижению, которое никогда никого не исправляет, а, напротив, порождает скрытую злобу, лукавство и прочие неблаговидные свойства извивающегося под прессом червя.