Валад Бахауддин - Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном

1:2—3. В этих фрагментах описан процесс мышления, прослежена последовательность мысли Бахауддина. «Когда я молился, я подумал о гуриях... Что привело меня к мысли...» Одна мысль цепляется за другую и тянет за собой третью. Это и попытка быть искренним, признать нечистоту и своеволие перерывов задушевной беседы с Другом. Это как раз то, что так подкупало Руми в книге его отца. Когда кто-то пытается выразить истину, мы ощущаем ее присутствие. Мы не можем выразить это в словах, но попытка приносит плоды. В беседах Бахауддина с божеством мы ощущаем живую струю Дружбы.

1:82—83. Мне вспомнилась молитва Августина: «Господи, очисти меня. Но не теперь» (Confessions 8:7:17).

1:103—104. Связь приземленных потребностей с возвышенными запросами — является важным моментом в текучем «Я» Бахауддина. Как низшие желания претворяются в восторг любви? Это особый секрет, который автор дневника не раскрывает, за исключением того, что говорится в самом тексте.

1:151—153. Кое-что из этого повторяется в 2:115—116 и 2:145.

В силу обстоятельств, изложенных Джоном Мойном в главе «Рукописи» (с. 19), Книга вторая «Маарифа» отчасти повторяет пассажи из Книги первой.

1:172—173. Алиф Лам Мим. Некоторые главы Корана начинаются с этих арабских букв. Точно так же и Бахауддин ставит их в начале главки, дерзко воспроизводя Писание. Из ста четырнадцати глав Корана у двадцати девяти в начале стоит последовательность арабских букв, иногда — одна буква. Ученые предлагают различные объяснения, но все они неубедительны. Н. Дж. Дауд (N. J. Dawood) говорит: «Истина состоит в том, что никому не известно, для чего они поставлены. Традиционные толкователи пропускают их со словами: «Лишь Бог ведает, что Он разумеет под этими буквами».

1:272. Ты — всегда в этом.

1:293—294. Свет внутри черного как смоль одеяния.

1:295. Бахауддин подчеркивает, как важно иметь своего Иосифа, Шамса или кого-то, кто откроет священную тайну жизни, встреч и расставаний с великой любовью. Погруженный в непрестанные наблюдения, Бахауддин явно подходит к порогу нового разочарования. Первая книга стихов Гари Снайдера (Gary Snyder) «Каменная наброска» (Riprap) написана им в то время, когда он работал в, Сиерре, прокладывая тропы высоко в горах и укрепляя откосы сетками с камнями. Единственный способ читать «Маариф» — это следить, как внимание Бахауддина перемещается от людей к идеям, потом к стихам Корана и ситуациям, в которых он оказывается, — он словно устанавливает очередную сетку с каменной наброской. В тексте Бахауддина больше всего удивляет то, что он пропускает свои ощущения через себя, в то же время отстраняясь от них. Мы узнаём кое-что о нем самом: о сварливости его матери, о его пристрастии к чесноку, черемше и луку и т.д. Мы также ощущаем глубину и проникновенность его личности, ее оригинальность. В этом — бесценная истина просветленности: эго и личность (культурные и наследственные формации) исчезают, но самосознание «души-я» сохраняется и даже возрастает. Этот феномен возрастания души, как я думаю, более отчетлив у Бахауддина, чем у Руми, — вследствие непохожести и своеобычности избранных точек наблюдения.

1:316—318. О половой потенции Мухаммада в исламе говорят мало, если не замалчивают совсем. Здесь наблюдается явная калька с христианства. На Западе об этом известно мало. У Мухаммада было несколько жен, и говорят, что он каждый день навещал одну из них. Хадис об этом есть в «Сахихе» Бухари, 1 том (5:268). «Передал Катада, что Анас бин Малик сказал: «Пророк обычно навещал своих жен по очереди, днем либо ночью». Я спросил Анаса: «У Пророка была крепость для этого?» Анас ответил: «Мы обычно говорили, что Пророку была дана крепость тридцати мужчин». О подробностях этой части бараки Мухаммада ведется немало споров. В каждой религии существуют фундаменталистские элементы подавления половой сферы. Безусловно, они есть и у мусульман.

Мы на Западе обычно слепы к тому, что Мухаммад и ислам прославляли энергию любви к женщине и удовольствие от секса. Другие свойства ислама, которые выпали из нашего поля зрения, — это значимость умиротворенности и дружбы, важность и ценность простого труда, ремесла, воспитанности, верности своим повседневным занятиям.

Я также ощущаю в исламе особый вкус почитания женщины, весьма неожиданный для нас. Разумеется, эта тема — как осиное гнездо. Пожалуй, довольно и хадиса о половых отношениях Мухаммада — я не специалист и не эксперт и не могу говорить об этом более подробно. Данная тема освещается в некоторых современных публикациях, особенно тех, где женщины-суфии пишут о женщинах и о суфизме. Мне не довелось их прочитать, и я оставляю эту страницу наших «белых пятен» недописанной, взываю о помощи и отступаюсь.

«Гастон!..» Меня достаточно серьезно упреждали не касаться в «Комментариях» вышеприведенной темы, но я тем не менее продолжу. Не знаю, верно ли утверждение о недюжинной половой потенции Мухаммада и мужчин его рода. Но мне приятно, что Бахауддин упоминает об этом как о данности. Его откровенный разговор о желании очищает и живит. Он ощущает поток присутствия Бога как в этом, так и в мягком добром юморе, смирении, подчинении, страхе, дерзости, скуке, отвращении — в любом состоянии, даже в болезни. Как говорится в зикре: «Нет ничего, кроме Бога. Только Он». Любое благо и любое несчастье происходят в присутствии. Само бытие есть Аллах. Все свято. Это великое и всеохватывающее восприятие жизни принесли суфии: когда в каждом вдохе и выдохе, каждое мгновение мы пребываем в несказанном таинстве. Американская культура, на которой я вырос, Чаттануга, Теннеси, 1940—50 годы, почти или вовсе не знала о великих достижениях исламской цивилизации. Я получил основательное литературное образование, степень по английской филологии в Беркли и Чапель-Хилл, но до тридцати девяти лет я никогда не слышал даже имени Руми.

Сейчас мне понятно, что народы, говорящие на фарси, породили величайших на планете поэтов-мистиков: Руми, Хафиза, Аттара, Санаи (признаюсь, что с Саади я все еще знаком лишь отчасти). Трудно отыскать что- либо подобное тому культурному взрыву, который произошел в этой части света в двенадцатом— четырнадцатом веках. Лишь сейчас мы начинаем узнавать и осваивать удивительное искусство крупнейших исламских центров Ирана, Турции, Северной Индии, Ирака и Сирии, которое, выдержав испытание временем, шагнуло в современность. И еще о половой сфере и духе, этих внутренне взаимозависимых областях и энергиях. Говорить об Иисусе или показывать его собственно как мужчину, всегда представлялось чудовищной провокацией. То же самое — с Мухаммедом и его женами.

Над Салманом Рушди по-прежнему висит угроза казни за роман, который он написал. Трудно себе представить, что сделала фатва с его жизнью. Даже небольшое сближение веры и сексуальности легко оскорбляет чувства людей. На эту тему совершенно невозможно что-либо сказать без того, чтобы куча преданных крепких парней не восприняла ваши слова как принижение образа Божьего. Любое обращение к этой теме провокативно. Кто-то даже скажет — оскорбительно. Осознавая всю глупость того, что я делаю, все же продолжу. Ведь писатель — раб своих сумасбродных писаний. Крупнейший изъян христианства как религиозной структуры — почти полное исключение сферы половых отношений из того, что говорил или делал Иисус. У нас нет сведений о его жизни с двенадцати до двадцати девяти лет — обычный период тестостерональной активности нормальной мужской особи. Вместо этого нас из века в век окормляют лицемерными идеалами воздержания, выдумками священников о ценности подавления своих чувств и поощряют бессознательно проецировать собственные комплексы сексуальной вины на других людей.