Светозаръ Лучникъ - Воскрешение сердца

Но вера, будучи всегда, тоже обманула женщину, когда поп, именуемый пастырем человеческих душ, выгнал блудницу с паперти священного храма! А не утерял ли тот храм своё священное благо, когда отверженная человеком, но не Богом, содрогнулась на ужасе возникшего отвращения от испытанного зла, в которое влилась сущность души?!

–Поди, поди прочь… Это святая обитель, а ты оскверняешь наше достоинство… Уйди, блудница, и поищи себе место иное, какое заслуживаешь… – Изрёк пастырь и старался прикрыть тяжёлую дверь перед ней. – А разве достоинство таково? Разве его сущность измеряется отвержением?! Эх, человек соблазна! Ты всегда, всегда на пороге своего невежества предстоишь, и будешь предстоять, пока твоё сердце не согреется любовью к Иисусу.

–Помогите мне… Некуда идти, у меня никого нет… – Попросила она ещё раз и протянула руки к попу, у которого искала приют. – Кроме вас никого нет… Разве у вас не найдётся для меня немного сострадания и милосердия?

Но тот лишь с явным отвращением отстранился, шамкнул золотыми зубами как-то слишком поспешно, словно ему было стыдно её, словно он боялся каких-то обличений. – Иди, иди, женщина, здесь тебе не надо стоять… Это святая обитель. – И скрылся за стенами, где главенствовал Иисус…

Ад…

Ад восстал посреди руин бытия…

Восстал…

Иисус…

О, ужели и Он, Он тоже отвернулся от блудницы?! Нет, Он не отвернулся, ведь когда-то такая же блудница была Им обласкана и помилована. Тогда Иисус подарил ей вечность и рай… А что же случилось сегодня?! Или Он отверг мать нынешнего мира? Вникай, вникай же в идею на своём чутье, и пусть оно тебя несёт к Нему за ответом! Только не опоздай, не опоздай!

И в тот самый момент, когда плод истекал из тела вместе с кровью и водою, само небо потряслось от смятения. Миг, сопричастный чему-то тайному, вдруг затмился и замер в одночасье, затихла природа, спрятался звук и на свет произволением Промысла, вырвался человечек, огласивший округу звонким криком чудесной песни. Песнь была благом целого мира! Это была неземная песнь слов, это была песнь чувств!

Мать слушала голос своего новорождённого сына! Она не сомневалась, что это сын, её гордость, её смысл, её победа! С ним теперь преодолеет все невзгоды, все трудности, и униженная она возвысится над людьми благодатью рождённого ею малыша!

Голос младенца лился повсюду, как истинное, великолепное чудо! И тёплый покой воцарился в душе обозлённой и измученной женщины. Она устало вздохнула, взглянула в чёрное Лицо безмолвного неба, пытаясь отыскать там святость, которая подарила ей облегчение и надежду, стёрла бы грехи и печаль, но она не нашла того, чего так желала утомлённая мысль.

–Я спасена! Я победила… Я уже не одна… Нас двое, я и мой сын, мой сын… И теперь я поднимусь из хаоса и страданий! Мы вместе с ним шагнём в радость, в любовь. – Воскликнула женщина. И успокоилась. Её дух искал свет. – Я не одна… Уже не одна…

Там, где возвышался покров Великого Сущего Бога, жена не узрела ничего, лишь чёрное молчание облобызало чело родившей сына, и страшный раскат грома поглотил песнь младенчика, который с нетерпением ожидал материнских рук, тепла её дыхания, едва не захлебнувшись от холодного и безжалостного дождя.

Мать очнулась от забытья, всколыхнула поступь омертвелых членов, вздохнула полной грудью воздух ледяного утра и приподнялась из грязи, посмотрев на своё дитя. Едва взгляд коснулся сына, почти окоченевшего и уснувшего от холода, мать вздрогнула, тело сотрясло жгучей болью и новым приступом страха!

И опять ад раскрыл перед ней новые врата своего неоспоримого и гнетущего господства. Так не хотелось входить в них! Все, все прежние мечты рухнули на моменте истины, что предстала перед ней так явно и убедительно!

Вскричала:

–Кто ты?!

Глядя на него, она впоследствии постоянно испытывала унижение и стыд. Память всегда пробуждала итог её злобных грехов осквернённого тела! И смыть этот нечеловеческий, болезненный приступ позора могла только такая же и мучительная смерть, ведь расплачиваться за вольность чувств будет малыш всей своей жизнью, которая станет для него не наградой, а наказанием!

Дитя было иным, чем само ожидание! Его несовершенное тельце изуродовано и размято, но тихонько, несмело он принимал собой эту грязную жизнь на лаврах безобразия и страдания, что уготовила ему слабость, подающая определение греху.

–Кто ты, дитя страданий? – Снова воскликнула опечаленная мать, обретшая в миг титул материнства; дикая, тупая боль пронзила не одно тело, кровь замирала на ужасе нового унижения и скорби, которые есть плоды разврата и похоти. – Кто предстал во мне таким ужасным откровением?!

«Я твой сын!» – Отозвалась плоть от плоти.

–Мой сын?! – Повторила она тихо и обречённо.

И в этот самый трагический миг младенец открыл свои маленькие глазки! И прозрел этот жестокий и злобный миг своего рождения! Он имел полное право получить образ малыша, и он имел право не на сострадание, а на любовь, на любовь, которая творит не одно милосердие, а вечное блаженство.

О! сколько в этих глазёнках рассвета, любви лучилось к той, что лежала перед ним! Они теперь связаны единством, неразрывностью, но понимает ли это мать, желавшая изменить ситуацию, стремившаяся отыскать благо среди злобных наветов?!

Свет невольно коснулся души и дух женщины, сокрытый в утомлённом сердце, загорелся нежностью сокровенного чувства. Излилась непонятная, но благостная сладость, сладость, нисшедшая от сыночка, неизвестным образом попалившая страсть отчаяния.

– Ты не бросишь меня умирать? – Вопросило белое личико, ангельские глазки засеребрились драгоценной слезою, которая будет теперь пробуждать день и ночь своим постоянством господствующего страха, который снизошёл, как тать. – Не бросишь умирать здесь одного?

Дух матери дрогнул, она тихо отозвалась, но уверенно:

–Нет, сынок, не брошу!

– Как назовёшь меня?

–Гумисóль…

И личико детского впечатления вспыхнуло потаённой радостью. Посиневшие губки сотворили улыбку, глазёнки закрылись, а маленькие пальчики искали с трепетом мать, чтобы она защитила его от пагубного мира. Ему хотелось спрятаться на её груди и прижаться головкою на чувственном покое, но у него не могло быть столько сил, он лишь ждал, когда она сама с нежностью приласкает его собственными усилиями.

–Мой сын… – Прошептала исступлённо и потерянно. А разве нет? Разве он виноват в том, что родился таким?! Все впечатления смывались дождём, и ничего больше не пробуждалось на смысле. Кровь вместе с болью текла по чужой земле. А там, неизвестно где, там пряталась мудрость и рыдала вместе с матерью. Стыд прижал естество так основательно, что сил не было для борьбы. Теперь только смерть могла спасти их от нового унижения. Но жизнь пульсировала ровно и вовсе не собиралась уходить. – Господи… – Слово замерло. Оно уже не согревало на моменте безысходности. Всё случившееся не имело абсолютно никакой ценности для той, которая истаивала на завете тягучего мрака, что раскрылся каким-то страшным убеждением перед женщиной и матерью. Только тупая и обезличенная воля рабской зависимости скакала принуждённо и отвратительно, скакала и хватала за плечи, за ноги, за мозги. Сил нет. Ничего нет, кроме ужаса и отчаяния. И сжимают со всех сторон, расползаясь по всем внутренностям незаметно, но ощутимо и весьма противно. – Как мне жить теперь?