Галина Мамыко - Монастырские

Мария Фёдоровна молчит долго‑долго, возьмёт чашку, посмотрит на остывший чай, обратно на блюдце вернёт. Мы перестаём пить чай, и ждём, когда можно будет снова кушать пирожные. Она вздыхает, и начинает говорить дальше.

«Как ни приду к нему на свидание, а он просит в церковь записки носить об упокоении Валентины. Говорит, снится она ему, плохо ей».

После трагедии Мария Фёдоровна рассталась с работой сельской учительницы. Она приняла решение ехать в Москву. Перед дорогой пошла на местное кладбище, постояла у могилы умершего от фронтовых ран супруга, и покинула родные места. «К Монастырскому! Надеялась, что вспомнит меня!»

Конечно, отец вспомнил землячку. Как рассказывал потом – выйдя после работы на улицу, он заметил сгорбленную женщину в сером платке, в калошах поверх ботиков. Не сразу узнал в ней учительницу из родного села. Она стояла с опущенной головой, будто прощения просила, перед крыльцом. Мария Фёдоровна изложила свою историю без утайки. Не для того, чтобы справедливость найти. Просто иначе объяснить, что случилось в её жизни, только и можно, что правду рассказать. Попросила помочь устроиться ей на работу. Мой отец пригласил Марию Фёдоровну ехать с ним. Так появилась в нашем доме вторая няня. Стала жить у нас. Выделили ей угол. Нам с Богданом тогда ещё двух лет не было.

Спустя годы Марии Фёдоровне сообщили, что в тюрьме умер её сын. От туберкулёза.

Но сын был жив. Паша совершил побег из тюрьмы, ушёл от погони. Те, кто стрелял ему в спину, чтобы не навлекать на себя неприятностей, доложили начальству, что беглец был застрелен и утонул в реке. Паша после немалых приключений в стремлении уехать на край света затерялся в далёких северных краях, встретил добрую и верную девушку. Та поверила в легенду об утерянных документах и с помощью отца (по иронии судьбы – начальника городского отделения милиции) помогла своему будущему мужу с получением паспорта. Однажды Паша приехал к нам в гости в надежде увидеть свою мать. Он приехал со своим сынишкой Володей. Мария Фёдоровна, не раздумывая, собрала вещи, и поехала с ними в зимнюю сказку – в мир северного сияния, вкусных куропаток и красивых оленей, там и осталась. Но это всё потом….

(рассказ Кати Небылицы)

/вдохновением для написания рассказа послужили события

из жизни внука Марии Фёдоровны, няни детей Монастырских, – Владимира Павловича Твёрдого/

– Волчонок. Эй.

– Катись подальше.

Так он ответил, тому, сзади. Володя знал – сейчас сможет всё. Прыгнуть через голову. Поймать пулю рукой. И когда в спину ему выстрелили, не был застигнут врасплох.

Дал свободу инстинкту. А тот уж постарался. Швырнул Володю лбом о снег, подкинул, крутанул вокруг ёлок, укрыл за древним тополем. Сорвались с деревьев сойки, вспорхнули воробьи, засуетились синицы. Прошла волна птичьего переполоха. И всё, вдруг снова тихо, только пылью льдистой сыплет лес растревоженный. Опасность, похоже, миновала? Самое время не расслабляться, а запетлять зайцем, помчаться без оглядки. Но не любит Володя это, как он считает, паскудное чувство, когда сосёт под ложечкой от страха. А поэтому лучше делать всё назло самому себе. Расправил плечи. И – вперёд. Как ни в чём не бывало. Не обернулся.

Ушёл. Широко ступая, напролом, сквозь заросли, проваливаясь в сугробы. Размахивая по обыкновению правой рукой. В левой руке саквояж. А вот в поклажу вцепился мёртвой хваткой. И когда от пули скакал, не забыл о сохранности своего груза, пальцев не разжал.

– Волчонок. Подожди.… Давай договоримся.

Догнал стрелок. Фонариком сотового освещает Володе сумеречный путь. Выбрались на задубевшую тропу. Этот сзади, не отстаёт, след в след, сопит. Превратился в собаку. Виляет хвостом. Лебезит. Тьфу.

Знает Володя этого парня уже лет пять. Вот в этом самом лесу, в морозную ночь, когда возвращался после очередной удачи домой, наткнулся на человека под ёлкой. Стал тормошить. Оказалось, не пьяный. Подрезанный. С братвой поцапался. Володя бросать в беде людей не умеет. У него на всю жизнь в сердце – пример отца, как тот пошёл невинным в тюрьму. Не стал оправдываться. Терпел свою долю и Богу молился. У Володи закипает в сердце, когда вспоминает жизнь своего бати. Жалко его до слёз. Отец и бабушка – справедливые люди. Правда для них на первом месте. А в чём правда, как не в сострадании к людям? Это ли не правда, думает Володя. Как людей не жалеть, люди они и есть люди. Все одинаковые, и всех одинаково жалко. И хороших, и плохих. Эх, беда, а не жизнь. Не хочет ведь ни один человек плохим быть. А почему же у многих‑то наоборот получается… А он сам, Володя, хороший ли? Да уж… Куда там…

Выхаживал Володя бедолажного у себя дома больше месяца. Пригрелся, привык, уходить не хотел. Но пришлось. Женился ведь Володя. Замаячила перед ним полноценная жизнь. Возмечтал зажить, наконец, как все, без приключений. Да куда там. Сколько волка ни корми… Разве что пацаны в квартире перестали ночлежку устраивать. А Серый запомнил благодетеля, притёрся, хвостом всюду как брат родной. Впрочем, брат братом, а всякое бывало. И до лупцовок доходило. Завидовал Серый чужому везению, путался у всех под ногами, никто его всерьёз не воспринимал – недотёпа. Жена к другому ушла, родители на погосте. К работе, как он всем объясняет, неспособен по слабоумию. Благо, жить где есть, домишка покосившийся в наследство от бабки перешёл. Оставалось канючить у Волчонка, засматриваться, как деньги тому в руки идут. Но чтобы до стрельбы… Нет, такой концерт впервые.

Противно Володе, когда в спину.

Сказал, раздвигая перед собой еловые лапы:

– Серый, я тебе что, ствол подарил для этого?

Снег посыпался на лицо им обоим. Серый сзади заголосил:

– А ты забери, забери его! На…. А мне… Нарежь от сегодняшнего!

Володя остановился, поглядел через плечо вниз, на тусклого, дрожащего, неприятного своей трусостью. А пистолет взял, чего уж. Умному во спасение, а дураку – во искушение. Спрятал в карман куртки.

– Ну? И сколько ты хочешь? – сказал бесстрастным голосом. Не в его правилах презирать подлого за подлость, трусливого за трусость. И тем более глупого за глупость. Что тут поделаешь. Они не умеют прыгать через голову.

– Хотя бы половину.

– А что ж так мало? Почему сразу не всё?

– Ну, пожалуйста. Куда тебе столько. Лопнешь.

– Может, ещё чего хочешь?

Молчит. Ну, пёс побитый. Лицо скривил, ещё соплей не хватало.

– Ладно. Не кисни. Пошли.

– Так что? Простил? Ведь я чуть не убил тебя.

– Заткнись лучше.

А вот и знакомый овражек. Мостик дощатый пружинит под ногами. Опушка леса. Гиблые места. Не любят сюда люди ходить. Говорят, нечисто, с тех самых пор, когда закуражились по стране девяностые, с цепями золотыми на бычьих шеях, с пальцами растопыренными в перстнях. Съезжалось за город в ту пору столько разудалого народа, ой‑ё‑ёй… Вплетались в птичьи трели вопли человеческие, стучали наперегонки с дождями очереди автоматные. Стукни по земле, копни под берёзами – забренчат кости, зацокают зубы, взлетят призраки. Старухи болтают, будто бродят в этих краях души тех, кого так и не предали земле по церковным канонам, ищут своих губителей.