Андрей Ткачев - О мире и человеке. Сборник статей

Одному знакомому приснилось, что он срочно улетает. Огромный аэропорт, сотни дверей и окошек – заблудиться можно. И его нигде не пускают. Даже разговаривать не хотят, опускают головы, не берут в руки его паспорт. Справа и слева люди проходят контроль и идут дальше, а он – нет. Прямо как с Марией Египетской: какая-то рука упирается ему в грудь и не пропускает на посадку. А уже объявляют, что скоро взлет! Он в панике бегает вдоль бесчисленных дверей и окошек и вдруг обнаруживает, что билет он потерял. На табло высвечивается информация, что посадка заканчивается. Человек понимает, что он на борт не попадает. И еще он понимает, что дело не в самолете, а в том, что его не принимают в иную жизнь, в настоящую жизнь. Он там не нужен, и уже ничего нельзя изменить или исправить. В ужасе он просыпается.

Кем бы он был, скажите, если бы сразу после пробуждения не побежал в храм Божий на исповедь?!

Вся наша жизнь есть школа символов, притч и загадок. Сказал же некто, что учиться можно даже у телефона. Чему? А вот чему: сказал «здесь», а услышали «там». Чем не образ молитвы?

И не только у телефона учиться можно. Но еще и у самолета, и у аэровокзала…

В XXI веке население городов впервые преодолело отметку в 50 % населения Земли, сохраняя стойкую тенденцию к увеличению роста. Земля будущего, таким образом, это планета горожан, при том что сам город перерастает первичное свое значение, отказываясь от стен, застав и прочих пространственных ограничителей. Это уже не огороженная территория, а некое инфраструктурное и ментальное явление, подчиняющее человека изнутри смыслами, а не снаружи стенами.

В Африке, Америке, Индокитае города разные, но все равно есть некий набор общих психологических черт горожанина, позволяющий оценивать их по общим же критериям. Так и муравьи обитают всюду, кроме Арктики и Антарктики, и хотя отличаются по размерам и деталям образа жизни, классифицируются все же как муравьи – общественные насекомые отряда перепончатокрылых.

У Пушкина в «Цыганах» отрицательный образ городской жизни автор вкладывает в уста Алеко. Алеко – гордый человек, покинувший атмосферу городской суеты и презрительно смотрящий в ту сторону, которую покинул. Земфира (его возлюбленная в таборе) спрашивает Алеко, не тужит ли он по привычной жизни, которую оставил? И слышит в ответ:

Отдадим должное гению Александра. Его слово, сохраняя поэтическое изящество, часто способно соперничать с наукой по степени точности определений. Болезни города он классифицирует двояко. Во-первых, это чисто природная неестественность – «неволя душных городов». А во‐вторых, это психологический портрет раба – усредненного жителя города.

Первый раздел проблем решается в истории успешнее, чем второй. И хотя к духоте и скученности вскоре добавились проблемы под названием «транспорт», «мусор», «загазованность воздуха», все же есть города комфортные для жизни, зеленые, сочетающие выгоды живой природы с выгодами цивилизационного комфорта. Таких городов немного, но они есть, и теоретикам урбанизации есть на кого указать в качестве примера. А вот второй раздел болезней врачуется сложнее, если вообще врачуется.

Современный человек любви не стыдится. Он называет ее иностранным словом «секс», которое в свою очередь, будучи существительным, нуждается в глаголе «заниматься». Нравы год от году свободнее, и в городах более, чем где бы то ни было. Это не столько свобода, сколько распущенность, причем распущенность ума – в первую очередь, и отсутствие нравственных ориентиров. А вот «мысли гонят», как и прежде. Мысли вообще гонимы по преимуществу. Если гонят где-то людей, то гонят именно за мысли, которые нашли себе прибежище в людских душах.

Бесстыдство полового поведения, помноженное на органическое отвращение к ясности ума, дают в итоге такое явление, как многолюдный праздник, назовите его хоть карнавалом, хоть народным гуляньем. Кстати, демонстрации и протестные марши – это тоже разновидность народного гулянья, лишь окрашенная в иные эмоции. Там тоже много половой энергии, которую не успели никуда деть, и глубокое коллективное бессмыслие.

Волей торгуют все или почти все. В этом горько признаваться, но если не признаться, то будет еще горше. Если бы птицы были похожи на людей и умели клеить на столбах объявления, мы могли бы прочесть такие тексты: «Меняю бескрайнее синее небо на золотую клетку и регулярное питание». Собственно, три последние строчки из приведенных пушкинских говорят об этом же:

Вот вам моя воля. Дайте денег. Согласен на цепи.

Чтобы совсем уж с ума не сойти и создать иллюзию относительной свободы, человек может иногда побыть дайвером или альпинистом. Но потом – назад, в тюрьму, потому что там хорошо, там сейчас – макароны.

Слово «свобода», лишенное мысли о Боге, об искуплении тела нашего, до наступления которого мы стенаем сами в себе (Рим. 8, 23), есть какая-то насмешка и издевательство. Свобода без Бога есть некая смрадная ложь. А всякая смрадная ложь, жонглирующая священными понятиями, есть идол. Именно это – идол, а не что-либо другое.

В городах действительно «главы пред идолами клонят», и самых любимых болванчиков штампуют политика и коммерция.

Человек спокойно смотрит ролики о паразитах в матрасе или о хлорке в водопроводной воде. О паразитах в общественном сознании и о хлорке в собственной голове человек уже слушает с гораздо меньшей степенью толерантности.

Алеко у Пушкина – гордец. Убежав из города, он на природе проливает кровь, странно сближаясь с другим литературным персонажем – шукшинским беглецом из лагеря в рассказе «Охота жить». Там, наоборот, злодей с волчьими повадками бежит из мест лишения свободы именно в город, где слабые и разнеженные люди боятся смерти и тех, кто не боится убивать.

«Ты не знаешь, – говорит беглец охотнику, которого в конце рассказа предательски застрелит, – как горят огни в большом городе. Они манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Понимаешь?»