Жан Леклерк - Святой Бернард и дух цистерцианцев

Был ли Бернард музыкантом? Этот вопрос тоже не может не возникнуть, ведь реформа цистерцианского песнопения носит его имя. Однако давал ли он какие-либо указания технического характера? Музыка ощущается в самом его стиле. Нет сомнения, что он «слушал» то, что создавал. Когда он составляет литургическое богослужение памяти святого Виктора для бенедиктинского аббатства в Монтьераме, становится очевидна его осведомленность во всех законах жанра: в метрике гимнов, в структуре респонсориев, в parodia – то есть парафразе – антифонов и т. д. Очевидно, что он знаком с традицией этого искусства в Церкви. Сочинял ли он музыку сам? Невозможно ни утверждать, ни отрицать этого, но от такого человека вполне можно ожидать самых удивительных вещей. Трудно себе представить, чтобы он мог удержаться и остаться в стороне от реформы цистерцианского песнопения, тем более что она проходила под его покровительством и он написал Введение к Антифонарию . Как бы то ни было, он очень верил в воздействие музыки на ум и сердце: « Если там есть пение , – пишет он аббату Монтьераме, – пусть оно будет сдержанно – ни слишком сурово, ни слишком чувственно. Пусть оно будет сладостно, но не беспечно; пусть чарует слух, чтобы тронуть сердце. Пусть врачует скорбь и усмиряет гнев. Пусть не лишает текст смысла, но животворит его ». И, рассуждая о «духовной благодати» и духовных вещах, которые достигаются этим путем «проникновения» – insinuandis rebus , – продолжает: благодаря приятности звуков: sic mulceat aures . Утверждение о том, что красота способна «животворить букву», способно немало сказать о душе Бернарда.

Можно ли считать Бернарда философом? Одни говорят, что можно, другие это отрицают. Он не был философом в обычном смысле слова. Более того, он сделал все, чтобы ему в этом звании отказали: ему довелось яростно хулить тех, кто его носил. Но не была ли для него философия, как, например, для святого Петра Дамиани, скорее, литературной темой? Он наблюдал и размышлял: это был, безусловно, мыслитель. О человеке, о единстве разума и смертной плоти, о «функциях» души – животворить, воспринимать, разуметь, – о ее «составляющих» – памяти, разуме и воле, – о ее частях – разумной, вожделеющей и гневливой – у него было собственное мнение, присущее ему одному, и такого рода целостного видения мы не находим ни у кого другого. Он воспринял и усвоил элементы разных традиций, особенно сократической, где подчеркивалась необходимость познания себя. В его мировосприятии все эти элементы служили учению об образе Божием в человеке. Уча, он умел побуждать к рассуждению. И все же он не был ни метафизическим гением, подобным святому Ансельму, ни диалектиком, подобным Росцелину. В этом смысле можно сказать, что философом он не был. Но у него была своя философия, по крайней мере, она ощущается в его трудах. Правда, иногда случается, что риторика наносит ущерб логике; он не соглашается писать, как профессор; некоторое желание увлечь читателя, неожиданно поразить, определенная доля фантазии иногда мешают полной ясности в изложении абстрактной мысли.

Бернард – человек Библии. Можно ли назвать его экзегетом? Да, в том смысле, что он постоянно толкует Священное Писание. Но и это он делает по-своему, как никто другой. Он обладает точным, глубоким, полным знанием священного текста, который им усвоен настолько, что стал неотъемлемой частью его психологии; он обращается к нему даже тогда, когда не цитирует прямо; вероятно, иногда и не думая об этом. Его словарь – словарь по большей части библейский. Его стиль изобилует словами и фразами из латинской Библии, особенно из четырех Евангелий, посланий святого Павла (прежде всего, Послания к Римлянам), Псалтири и Песни Песней. Многие его страницы – не более чем мозаики, составленные из библейских отрывков, тщательно отобранных, сопоставленных, связанных друг с другом и друг другом разъясняемых. Каждое слово обычно используется с тем же оттенком смысла, что и в своем первоначальном контексте, и поставлено так, что не создает никакой дисгармонии. Бернард создает не простую «цепочку» из последовательно связанных текстов; прием, который он предпочитает, больше похож на антологию, где отрывки из разных книг включаются в тщательно продуманное и построенное целое: как, например, Песнь Богородицы ( Magnificat ) и другие песни в начале Евангелия от Луки. Столь близкое знакомство с Писанием позволяет предполагать, что Бернард читал его постоянно. Вряд ли ему удалось бы обрести такое чувство Библии без постоянного ее чтения. И все же, каким бы парадоксальным это ни казалось, стоит задаться вопросом, воспринимает ли он Библию прежде всего как книгу. Он часто цитирует ее, но отнюдь не по самому распространенному в то время тексту Вульгаты, а по тексту, который находит у Отцов Церкви, и особенно – в литургии. По всей видимости, те части Литургии часов, которые пелись – респонсорий и гимны, даже больше, чем предназначенные для пения части Мессы, – прочно запечатлелись в его памяти. Он воспринимает Библию из Предания. Для него она – слово Божие, живое и живущее в Церкви; часть религиозной культуры, все истоки которой нераздельны, а проявления образуют гармоничное единство.

Он переживает Библию как опыт, как средство сопричастности искуплению человечества, спасенного во Христе. По любви Своей Бог говорил устами пророков, затем устами Воплощенного Слова, и наконец, устами апостолов. Для Бернарда богодухновенность есть не что иное, как непосредственное действие Бога во Христе и в истории, которая прообразовала Его, а затем несла Его Весть. Поэтому, толкуя Библию, он нередко поддавался соблазну повсюду видеть в Ветхом Завете Христа, Которого являет Новый Завет, недостаточно принимая во внимание долгий путь Бога к Своему народу. Можно сказать, что экзегетические толкования Бернарда слишком буквальны. Однако – и в этом его заслуга – он никогда не терял из виду того факта, что спасению присуща своего рода динамика. Он мог не знать хронологических данных, которые теперь нам известны; но, по крайней мере, приводя примеры или аргументы, он всегда старается цитировать тексты и факты в том порядке, в котором они следуют друг за другом. Одна из его любимых тем – созвучие между двумя Заветами. Всякий раз, когда представляется случай, он стремится показать этот переход от образов к истине, от пророчеств – к исполнению, от тени – к свету. Все ведет к Христу и к Духу, Которого Он изливает на Свою Церковь. Представления Бернарда обо всем этом никак нельзя назвать абстрактными, и именно поэтому трудно выделить у него какое-то особое понятие богодухновенности. Трудно, но возможно, и тогда становится видно, что для него богодухновенность ничем не отличается от мистического опыта, о котором он знает явно не понаслышке. Вероятно, у него есть опасность некоторого субъективизма, он может смешивать личные дарования с харизмами, которые даются ради всей Церкви и которые она признает подлинными. Но, по крайней мере, мы понимаем, что для Бернарда Священное Писание – предмет не столько изучения, сколько молитвы: нужно «восчувствовать», «вкусить», как благ Господь. Бернард охотно использует слова, передающие духовные ощущения. Ибо если милость Божия есть начало Откровения, она должна быть и его завершением. Все сходится к любви, и эта сверхъестественная отзывчивость ведет к согласию: Слово Божие взывает к общению, оно ожидает отклика, ответа, которым станет слово человека.