Конкордия Антарова (Кора) - Две жизни (ч. I, т.1-2)

Но тотчас мелькнуло в памяти измученное лицо Генри, его бешеный голос. Я вздохнул и ещё раз прочувствовал утверждение И., что невозможно поднять человека в иную атмосферу, если он не носит её в себе.

Первым, кого я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.

— Здравствуй, Левушка, — сказал мне Ананда. — Скажи, пожалуйста, почему ты ночью не открыл Генри дверь, хотя он заклинал тебя это сделать, уверяя, что двум людям грозит смерть?

— Только потому, что дал себе слово не нарушить верности вам. Ведь я обещал вам ни с кем три дня не видеться. Только потому и письмо у него не взял. И говори он мне, что сгорит в огне, если я ему не открою, — я всё равно верил бы вам, а не ему; верил бы, что того, что знаете и можете вы, не знает и не может Генри; хотя — в то же самое время — я совершенно уверен, что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам.

У меня не было и нет никаких сомнений. И если вы считаете, что я поступил не так, прошу прощения. Но ослушаться ни вас, ни И., ни Флорентийца я всё равно не могу.

Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить о ваших распоряжениях. А будучи спасённым вами от смерти, зная, как самоотверженно откликнулись вы на зов Флорентийца помочь моему брату, — я из одного чувства благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную судьбу, если бы такое могло случиться, нежели нарушить данное вам слово.

— Что ты скажешь мне. Генри? — спросил Ананда. Его голос меня потряс. Ни один отец не мог бы так ласково, с таким состраданьем обратиться к провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Да, я гордился тем, что выполнил свой урок, что не споткнулся об условность, видя существо дела. Да, я понял, что действительно люблю своих высоких друзей и предан им. Ну а любил ли я Генри? Голос Ананды, в котором не было ни капли упрёка, а одно только бесконечное сострадание, показал мне, как именно должна звучать истинная любовь.

Генри, за минуту до этого мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:

— Сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния. — Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не знакомился с Браццано. Объяснил, что тебе — кармически с ним связанному — придется ему помогать, но лишь тогда, когда ты поймёшь суть его злодеяний. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас без меня или И., а ты пошёл к нему, да ещё повёл с собой Жанну. — Нет, Жанна не переступала его порога.

— Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести её из магазина в рабочее время, — продолжал Ананда. — Но дело теперь не в этом. Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счёты с этим человеком. Ты мог, с нашей помощью, заплатить добром и любовью за то зло, что нанёс когда-то этот человек тебе и твоей матери. И ты не вынес самого лёгкого из испытаний, чтобы двинуться дальше.

Тебе надо сейчас расстаться со мной, но не потому, что я сержусь на тебя или недоволен. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в колебаниях волн той частоты и высоты, где легко дышу я, — ты, с бунтом в душе, жить не сможешь.

Выбрось письма, — они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла, под гипнозом сильного, тёмного и лживого существа. Брось брелок, который привесил тебе Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина, которой ты так любовался.

Генри, до корней волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом, дрожащими руками, отцепил круг из чёрного агата. Он собирался положить брелок на стол, но И. удержал его руку, говоря:

— Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Посмотри, где же твоя голубая жемчужина? Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:

— Да ведь ещё вчера днём я видел, как она переливалась голубым и алым цветом! А теперь здесь смола, липкая и красная, как капля крови.

— Брось её вместе с письмами в камин, и ты, быть может, кое в чём убедишься, — подавая зажжённую свечу медленно, как бы что-то преодолевая, сказал Ананда.

Генри колебался. Но две пары глаз излучали такую огненную волю, что он бросил письма в камин, туда же брелок и поджёг.

Как только бумага вспыхнула, раздался треск, подобный выстрелу, и всё, что было только что брелком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и с трудом дышал. Генри же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он точно видел что-то в огне. А пламя — для двух писем — было несоразмерно велико.

Вдруг он вскрикнул, упал перед Анандой на колени и прошептал: — Какой ужас! О Боже мой, что я наделал? Что меня ждет теперь?

— Ты вернёшься в Венгрию. И уедешь к моему другу, если действительно хочешь заново начать поиски пути к самообладанию и встрече со мною. Не задумывайся о том, что будет в далёком будущем. Ищи сегодня, сейчас силу и любовь решить свой вопрос. Если же не хочешь всего этого, если встреча со мной когда-нибудь тебя не прельщает, — иди своим путём как знаешь и как хочешь. Ты свободен, как был свободен, когда жил со мною. Но если решишься поехать к моему другу, — ты должен отправляться через три часа с отходящим пароходом.

— Жить без вас? Жизни нет для меня там, где нет вас. Но я понял, что виновен, и раздумывать не о чем. Я еду. И слов никаких не даю. Не потому, чтобы я не верил в свои силы. А потому, что я знаю верность вашей любви, знаю, что вы меня позовете, если я буду готов и достоин. Я вымолил, чтобы вы взяли меня с собой. И вы — против воли — меня взяли. Не буду больше просить. Не буду попусту ждать. Я буду действовать и жить, как если бы я жил подле вас.

— Иди, собери вещи, ни с кем ни о чём не разговаривай и вернись сюда. Я сам объяснюсь с князем, дам тебе письмо и провожу тебя, — погладив его по голове, сказал Ананда.

С большим трудом Генри овладел собой, поклонился нам и вышел. Ах, как в эту минуту я любил Генри! Как хотел бы обнять его, попросить прощения за самолюбивые мысли и сказать ему, что всем сердцем понимаю, как тяжела для него эта разлука. Но я не смел прервать молчания своих друзей.

Через некоторое время Ананда встал и позвал нас в свою тайную комнату. Здесь он сел за стол, посадив И. рядом, а я устроился под новым деревцем сирени, которым чьи-то любящие руки заменили моё, отцветшее.

— Много ещё людской скорби увидишь, Левушка, в жизни и немало испытаешь сам, И всякий раз, с каким бы страданием ты ни встретился, будешь видеть, что истоки каждого — в страхе, сомнениях, ревности и зависти, а также в жажде денег и славы. На этих корнях произрастают все другие страсти, в которых гибнут люди. Вторая половина горестей проистекает от слепоты, от мысли, что жизнь есть маленький период от рождения до смерти, глубоко личный и отрезанный от остального мира. И этот главный предрассудок мешает увидеть ясно всю вселенную, понять своё в ней место.