Протоиерей Александр Торик - Флавиан. Жизнь продолжается.

– Да как же они так могут, батюшка?

– Как могут, как могут… Да так же как и мы с вами можем грешить, каждый по-своему, так и они могут! Они расколом грешат, мы всеми остальными грехами, а в преисподнюю и празднословие с осуждением утянуть могут. Сестры, дорогие! Давайте осуждать не «их», а себя! Нам что, себя упрекнуть не в чем?

– Есть, конечно, в чём, батюшка…

– Вот и говорите себе каждый раз, когда чужие грехи, какие бы то ни было, в глаза полезут: «вот он или она сейчас грешит, а потом покается и спасётся, а я за осуждение его в аду гореть буду. Господи! Прости и меня, и его!» Приучите себя так мыслить – венцы у Господа заработаете.

А об антихристе, печатях и последних временах ещё скажу. На той неделе в соседней деревне муж и жена вместе с домом сгорели, пьяные. Напились в очередной раз до беспамятства и окурок или там ещё что-то горящее оставили. И всё. Наступили для них последние времена, и никакой антихрист не понадобился. Страшная смерть, точно как Господь предупреждал: «смерть грешника люта».

Наступившее всеобщее молчание прервала вошедшая мать Серафима:

– Батюшка! Благословите! Мир вам, сестры, Алёшенька, здравствуй! Батюшка! Тут вам мать Еликонида, ризничная соборная, важную кассету велела передать, про старца нового прозорливого, схимника Мафусаила, что-то он там очень важное про антихриста прорекает!

«Ревизор» – немая сцена…

Когда «паломницы с недалека» уже садились в свою машину, к отцу Флавиану снова подбежала Сима.

– Батюшка Флавиан! А можно я к вам сюда приезжать буду? Вы возьмёте меня в духовные чада?

– Приезжай, Симочка, конечно можно, приезжай… Только ты в духовные чада ни к кому по первому впечатлению проситься не торопись. Присмотрись, поезди, поисповедуйся, пообщайся, помолись и подумай хорошенько, а потом уж решишь – тот ли это батюшка, которому душу свою для спасения доверить можно. А то ведь можно на такого «Ефима» нарваться…

– Бяка-Закаляка!? Хм! Ну, в общем, конечно, бяка неплохо у тебя получилась, Маша! Даже и нос у неё такой, я бы сказал, античный… Ах! Это хвостик! Ну да, конечно, конечно… прости, пожалуйста, я не с той стороны посмотрел. Теперь понял: это хвостик, это пузо, а это?

– Это пятачок такой на носу, папа! Чтобы целовать и заколдовывать!

– Что делать? Заколдовывать? Ты где же такую закаляку выискала, которая целует и заколдовывает?

– Вот здесь! – Степан, до этого молча наблюдавший, положил передо мной потрёпанный детский журнал без обложки, то ли «Мурзилку», то ли «Весёлые картинки», судя по печати – начала девяностых годов. – Вот, папа, она здесь ещё и песню поёт:

– Я Бяка-Закаляка С острова Мурмяка, С острова, острова Очень, очень острого! Кого я поцелую – Сразу заколдую!

– дружно, припрыгивая в такт, исполнили Маша со Степаном и присоединившаяся к ним Леночка.

– Папа! Она хорошая была, только сама заколдованная! Её потом расколдовали, и она опять хорошая стала! Вот! Смотри на другой странице! Видишь, она добрая, как бабушка Клава!

Сравнить добрую Бяку-Закаляку с Клавдией Ивановной я не успел, потому что вошла Ирина.

– Поросята! Кто устроил на веранде полное безобразие из кубиков и солдатиков и не убрал за собой игрушки?

– Мы, – дружно и радостно возгласили дети.

– А именно, кто?

– Мы! Все!

– Так! – Ирина попыталась посмотреть на меня «строгим» взглядом. – Папина подготовка: солидарность и укрывательство!

– Ирочка, в одной Книге рекомендовано носить тяготы друг друга и класть душу за «други своя»…

– Ясно! Значит, и убирать последствия этого «Ледового побоища» отправляются все вместе!

– Мама! Это не Ледовое побоище, это была Бородинская битва! – выдал себя Стёпка.

– Вот и отлично! Победители в сражениях обычно и убирают за собой трофеи в нижний ящик комода! Вперёд, гренадёры!

– Ура-а-а! – топот босоногого «войска» покатился на веранду.

– Лёша! Батюшка сейчас звонил, просит через полчасика заехать за ним, кого-то пособоровать и причастить надо. Успеешь выпить кофе на дорогу, чайник и бутерброды уже готовы.

– Спаси Бог, Ирочка! Сейчас, только джинсы «выходные» надену!

– Как твои «бойцы», брат Алексий? – Флавиан поудобнее пристраивал подвижную массу своего тела на узковатом для него сиденье «расфуфендера».

– Слава Богу, отче! Убирают последствия «Бородинской битвы» на веранде, Бяку-Закаляку нарисовали, с острова Мурмяка, заколдованную… В общем, жизнь бурлит! Куда едем?

– В Снопово, к профессорским дачам, помнишь, где в прошлом году мост провалился?

– Помню, конечно! Там сейчас новый стоит, пошире, хотя тоже бревенчатый, трактора тяжёлые быстро разобьют.

– Разобьют, конечно…

– Отче! А к кому мы едем, больной тяжёлый?

– Тяжёлый, Лёша, вдвойне тяжёлый – запущенный рак лёгкого с метастазами, жить осталось месяц-другой, а он – атеист закоренелый, не факт, что вообще собороваться и причащаться захочет. Профессор, лингвист. Его сестра, женщина воцерковлённая, тоже лингвист, очень просила поговорить с ним, вдруг удастся «пробиться» к сердцу. Человек он, по её словам, очень хороший, добрый и бескорыстный, но мозги у него материализмом напрочь забиты, да и гордынька профессорская, сам понимаешь, покаянию не способствует. Посмотрим, Лёша! Что уж Бог даст! Ты ведь знаешь – «аще не призову…»!

– Да, отче! Хоть бы уж призвал его Господь, жалко душу-то человеческую!

– Жалко, Лёша, ещё как жалко!

За разговором мы подъехали к новому сноповскому мосту, переехав по нему мелкую речушку Ржавку (очень точное название, если судить по количеству брошенной в неё гнить бывшей колхозной техники), повернули направо к дачам.

– Вот, кажется этот… Стой, Лёша! Точно – №8. Вылезаем!

Я выпрыгнул из машины, помог спуститься с неудобной подножки дородному Флавиану, достал с заднего сиденья его солидно-потёртый «чемоданий».

– Веди, отче!

Калитка уже открывалась нам навстречу, и из неё выходила крупная, статная дама лет пятидесяти с небольшим. Она была в тёмной юбке и безукоризненно белой, с длинными рукавами, блузке, застёгнутой под самый воротничок на множество маленьких перламутровых пуговичек. Голову её прикрывал элегантно накинутый голубовато-прозрачный газовый шарфик.

– Здравствуйте! Вы отец Флавиан?

– Он самый. Вы Ангелина Валерьевна?

– Да, батюшка, это я вам звонила. Благословите!

Флавиан благословил её, и мы вошли за ограду участка. На полдороге к дому Ангелина Валерьевна остановилась.

– Батюшка! Я вас очень прошу! Валерий Валерьевич в нелёгком расположении духа, у него частые боли, он сильно угнетён душевно. Не обижайтесь, пожалуйста, если он скажет что-нибудь резкое или обидное по поводу религии, хоть он и очень интеллигентный человек, но, как и каждому неверующему, ему трудно примириться с мыслью о скорой смерти.