Николай Благовещенский - Среди богомольцев

– Видел, отче? Видел чудо? спрашивали его ученики.

– Ведите меня домой! ответил тот угрюмо. – Теперь мне только умереть остается; больше видеть уж нечего.

Видно, слишком поразило его это событие и сознание силы науки невольно ворвалось в его стариковскую душу…

Такие же экземпляры неведение и наивного любопытства встречаются и между сановными монахами, составляющими власть монастырскую, только у них оно имеет оттенок барский, начальнический. Если такой монах и спрашивает о чём нибудь, то с достоинством, как будто всё это он уже давно знает и спрашивает только от нечего делать. В собственные рассуждение по части наук он не вдаётся, вероятно потому, что боится промахнуться и уронить себя в глазах мирянина. Помню, раз в собрании проэстосов, мы завели речь о Китае и о последних проделках с ним Англии. Этот разговор особенно заинтересовал одного проэстоса, который до тех пор, кажется, и не подозревал о существовании такой диковинной страны, как Китай. На другой день он нарочно является к нам, и будто мимоходом, снова заводить речь о Китае. Мы конечно отвечаем, и старик уходит. На третий день та же история и так почти-что каждый день. Как приближаются сумерки, слышим, раздается шлепанье башмаков по лестнице, и в дверях показывается седая и толстая фигура «Китая». Раскланявшись и усевшись, он начинает обычный разговор.

– Жарко сегодня?

– Да, жарко.

– А что, в Китае тоже ведь жарко?

– Очень.

– А как там, в Китае, даже крыс едят?

– Едят.

– Солёных?

– И солёных.

– Гм!… Ишь ведь как… люди-то… Ведь, кажется, и церкви православные есть?

– Есть.

– Ну, вот. А как Китай-то далеко отсюда?

– Очень далеко!… И так далее, в этом роде тянется разговор часа полтора. Под конец происходило общее зеванье и «Китай» уходил спать.

Через год я опять неожиданно встретился с этим проэстосом и, желая доставить ему удовольствие, сам заговорил с ним о Китае. Старик обрадовался и с прежним глубокомыслием повторил свои вопросы. Юродство ли было это, или серьёзное увлечение Китаем, не знаю.

Когда приезжие археологи обратили внимание на древности афонские и убедили монахов, что чем больше в монастыре Византийской древности, тем больше ему чести, тогда стали по глазомеру определять древности своих построек и составлять по преданию историю Афона и монастырей его [44]. Начались между ними споры: чья обитель древнее, кто был основателем их и т. п. Хронология и история завертелась в переработке монашеской, событие чудесным образом исказились и теперь не дай Бог никому довериться рассказам монашеским о происхождении и истории святогорских обителей. Все почти монастыри оказались основанными, если не при Константине великом, то не много позже его; каждая вещь украсилась легендой, одна другой древнее; один монах даже уверял меня, что Протатской собор в Карее заложила сама Богородица в бытность свою на Афоне, хотя этот собор с самой постройки своей празднует день Успенья. Слушая толки монашеские, я спрашивал иногда: как же эго, братие, по хронологии оказывается, что такой то монах жил у вас 200 лет, или, что патриарху, освещавшему ваш собор, было в то время только три года от роду?

– Не знаем этого, смиренно отозвались отцы: – так передавали нам старцы наши, и где же нам поверять эти преданья!…

А между тем, следующим путешественникам рассказывали то же самое.

В некоторых монастырях получают газеты из Константинополя и Афин, но эти газеты, в видах политических, читает только начальство монастырское, чтобы узнать, не предвидится ли опасности для Турции, и если предвидится, то какие вследствие этого принять меры. Братие газет не читает, как потому, что в большинстве случаев не умеет, так и потому, что духовники не советуют ей отвлекаться от дел спасительных. Книги духовного содержания, кроме церковно-богослужебных, тоже редко имеются у монахов: киновиаты их держать не имеют права, как вообще всякую собственность, а иноки остальных общин боятся читать богословские книги, чтобы не впасть в искушение и не дать голове возможности углубляться в тайны премудрости божией. Притом не стоит самому доискиваться разъяснение разных сомнений, когда на эти сомнение должен дать ответы духовник или даскал монастырский. В видах назидания, читаются монахами только четьи-минеи и жизнеописание разных святых, чтобы иметь их образцами для себя. При таком порядке вещей неудивительно, что многие забывают даже то, что успели узнать в мире. А если эти, добытые в мире знание и не отвергаются вовсе, как мирские стяжания, то здесь они скоро получают особый, афонский смысл, отсвечиваются религиозностью и мистикой. За тем отшельник кладет окончательный запрет на свои дерзновенные мысли, и всё безропотно предоставляет знать одному всеведущему Богу.

Безотрадное впечатление производят на путешественника образцы современного искусства Афона: его иконопись, его пение церковное и зодчество. Сравнивая эти образцы с образцами древности, опять-таки поневоле убеждаешься, что древний Афон имел более вкуса и лучше ценил искусства, чем нынешний.

Один влиятельный путешественник русский, в бытность свою на Афоне, пришел в восторг от тамошней живописи и, приехав в Россию, объявил, что там прекрасно сохранились древнейшие образцы византийского искусства и что, вместо Рима, на Афон следует посылать наших художников для усовершенствования. Поверив такому восторженному описанию, художники, прибывшие на Афон, вместе с г. Севастьяновым, с жаром принялись отыскивать эти образцы искусства: они обошли все монастыри, скиты и кельи афонские, где есть какая-нибудь живопись, и после напрасных поисков совершенно упали духом.

– Что ж, видно не понравилось здешнее искусство? спрашивал я потом одного из них,

– Это ужасно! Это невыносимо! Нет ни одной правильной линии!… отвечал тот с жаром. – Мы здесь позабудем даже то, что знали… Руку можно испортить, срисовывая это безобразие! и проч.

Конечно, в этих словах много желчи, и афонская живопись ещё не вся так безобразна, как бы можно было судить о ней по такому отзыву; но все-таки влиятельный путешественник хватил чересчур далеко.

Живопись на Афоне двух родов: иконная и стенная. Иконная пишется на досках и предназначается для всеобщего поклонения, а стенная покрывает внутренние стены церквей афонских, сверху до низу, и предназначается собственно для назидательных размышлений. Та и другая живопись, как мы имели уже случай говорить, имеет строгий, аскетический стиль, не развлекающий очи спасающихся, мирской красотой. Афонский монах не может молиться иконе, если в ней не соблюдены общепринятые условие греческого иконописание относительно одежды и выражение ликов, и если икона хоть сколько-нибудь напоминает мирскую живопись. На все священные изображение итальянской школы он смотрит с пренебрежением: «ты нам подавай, говорит он: – икону, а не картину». Конечно, и в таких изображениях, которые Афон признает иконами, можно было бы найти следы искусства и правильность очертаний, если бы они существовали, но, к сожалению, местные иконописцы этим похвастать не могут. Если вы войдёте днем в афонскую церковь с новейшей живописью, то вас прежде всего ослепит необыкновенная яркость красок, между которыми преобладают цвета: жёлтый, красный и синий, Лица святых, если иногда и напоминают лица человеческие, то лица суровые, изуродованные неискусной кистью доморощенного богомаза, положение фигур, драпировка и перспектива неправильны и неискусны, так что часто, глядя на позы молящихся, или иначе действующих, лиц, поневоле задумываешься, каким образом можно продержаться в таком положении хоть одну секунду?… Словом, новейшая греческая живопись очень напоминает те ярко раскрашенные печатные иконы, какие тысячами разносят по деревням наши офени. Но за то в целом эта пестрота и яркость красок производит на греков изрядный эффект.