Диакон Андрей Кураев - Ответы на вопросы православной молодёжи

Знаете, была такая изощренная казнь в Персии: осужденного на смерть привязывали к трупу и бросали в яму. И труп, привязанный к живому здоровому человеку, своим ядом разлагал тело живого человека, и тот умирал тоже. Так будет, если мы объединимся с Филаретом.

— Как Вы относитесь к катакомбной церкви?

— Вы знаете, я бы хорошо относился к катакомбной церкви в 20–30 гг. XX века. То, что сейчас называется катакомбной церковью, по определению таковой быть не может. Это есть некий нонсенс. Представьте, придет сейчас в храм женщина и громко объявит о себе: «Я тайная монахиня Серафима». Когда о тайне объявляют громко, она таковой быть перестает. Поэтому те группы, которые относят себя к катакомбной церкви — это просто-напросто самозванцы. Хуже того, слишком часто это уже не просто самозванцы, а уже психически ненормальные люди. В подполье можно встретить только крыс. Постоянная жизнь в подполье накладывает неизгладимый след на психику человека. В условиях многолетнего и безысходного подполья люди неизбежно мутировали. Если жить в постоянном страхе и напряжении от того, что все кругом доносчики и предатели, то через несколько лет начинаются необратимые процессы.

— В таком случае как быть с Солженицыным?

— Солженицын не был в подполье.

— Практически в подполье. Или Вы не считаете это подпольем?

— Солженицын был в эмиграции, а до этого в лагере. Лагерь не подполье: там все ясно. После лагеря он стал официально издаваемым псиателем и даже выдвигался на Государственную премию…

— Но ведь он подпольно писал свой «Архипелаг ГУЛАГ»… Прятал его, перепрятывал, передавал из рук в руки…

— И это было лишь несколько лет. Вскоре его выслали и тем самым спасли его для нормальной литературной работы.

— Каков же, по-вашему, Божий замысел о России?

— На этот вопрос у меня нет ответа.

— У вас? Нет?

— Если бы был, я чувствовал бы себя совсем иначе… Пока же мне приходит в голову лишь плач пророка Исайи: «Увы, народ грешный, народ обремененный беззакониями! Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство? Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедают чужие; все опустело, как после разорения чужими… Омойтесь, очиститесь, удалите злые деяния ваши от Очей Моих, перестаньте делать зло» (Ис. 1).

— Странно, что Вы цитируете Ветхий Завет.

— Что же тут странного? Я воспринимаю Ветхий Завет как органическую и необходимую часть Библии — она не годится лишь в качестве буквального морального руководства для современного человека. Я не люблю, например, когда в Израиле оправдывают свои «превентивные удары» при помощи примеров из книги Есфирь. Ветхий Завет потому и Ветхий, что это — дохристианский мир; оправдание тех людей — в том, что они не знали Христа. Им было так можно, нам — так нельзя.

— Далеко ли от консерватизма до национализма?

— Очень далеко. Ведь консерватизм христианский — это консерватизм имперского чувства, а империя — как раз и есть исконное противоядие против национализма, потому что может существовать только в том случае, если народ, созидающий ее, не навязывает себя по мелочам всем остальным народам.

— Значит, Вы не шовинист?

— Что вы, конечно же шовинист! Позвольте мне воспользоваться случаем, чтобы обратить внимание читателей на то, что в интеллектуальных книжных магазинах Москвы появилась книга современного французского историка Пюимежа «Шовен, солдат-землепашец: Эпизод из истории национализма». Толстенная, страниц четыреста большого формата. Очень интересное исследование. Оказывается, слово шовинизм происходит от имени литературного персонажа Шовена. Это не исторический деятель, это литературно-сценический персонаж французских театров второй половины 19 века. Так вот, в пьесах разных авторов была одинаковая трактовка образа Шовена: это солдат, ветеран наполеоновских войн. В рассказе Альфонса Додэ, рассказывающем о Парижской коммуне, описывается его смерть. Баррикады перегородили Париж. Коммунары, и стоящие напротив солдаты императорской армии уже готовы стрелять друг в друга. И в эту минуту между ними выбегает Шовен, этот старик, инвалид, и падает, сраженный залпами с обеих сторон. Додэ кончает свой рассказ краткой эпитафией: «То был последний француз». В общем — «в солдате-землепашце Шовене как раз и воплощается мечта о национальном примирении, о слиянии всех французов, к какому бы классу и к какой бы партии они ни принадлежали, во всеобщей любви на земле, к воинской доблести и к нации… Такова высшая функция мифа, та, которой все подчинено и которую превосходно передает гравюра Шарле, где старый служака разнимает двух молодых солдат, готовых схватиться друг с другом. «Мы французы, Шовен, дело можно уладить», — поучает он новобранца. Этот призыв к «национальному согласию» и по сей день лежит в основе речей французских политиков» [187].

Так вот, в этом смысле, я считаю, мы должны быть шовинистами. Русские должны радоваться друг другу, а не отворачиваться с угрюмым равнодушием, когда встречаясь на улицах чужих городов.

Но здесь сталкиваются две позиции. Одна говорит устами Честертона: «Хорошие люди любят другие народы. Плохие — забывают собственный». Другая озвучивает себя устами Карла Крауса: «Самое неприятное в шовинистах — это не столько их неприязнь к другим нациям, сколько любовь к своей собственной» [188].

— А что значит быть русским?

— Я хотел бы обратить внимание на дивную особенность русского языка. Это то, что в нашем языке наше национальное имя формулируется в грамматической форме имени прилагательного, а не существительного. О всех других народах мы говорим: немец, француз, грек, еврей, татарин…, т. е. мы употребляем имена существительные. А когда говорим о себе самих, мы говорим: русский, т. е. характеризуем себя именем прилагательным. А раз оно прилагательное, значит должно к чему-то прилагаться. Тем стержнем, к которому прилагается слово «русский», в нашей традиционной культуре было слово «христианин» — крестьянин. То есть главное — это вера, твоя душа, а твой язык, твоя культура — это то, что держится на этом стержне.

Сегодня же быть русским — это значит плыть против течения, быть участником Русского Сопротивления. Я говорю о сопротивлении не как о вооруженном повстанческом движении, а как о дисциплине мысли и чувства. Скажем, так: хочешь быть патриотом, — выключи телевизор. То есть защити свое сознание от промывки мозгов, научись думать самостоятельно, не голосуй вместе с толпой на всех референдумах. Будь человеком, а не ходячей телеприставкой.

— Как Вы относитесь к идее «Москва — третий Рим?»